Отмокнув под душем, я выпил холодного чая, достал из кофра записную книжку, нашел номер Байбикова. По характерному звуку гудка мне стало ясно, что у Бая стоит определитель. Трубку долго не поднимали, я уже собрался дать отбой, как что-то щелкнуло, и меня окутал густой и объемный голос.

– Да! Я вас слушаю!

– Будьте добры Максима, – сказал я.

– Простите?

– Будьте добры Максима Леонидовича, – поправился я.

– Кто спрашивает? – Густоголосый был строг.

– Его спрашивает Генрих Генрихович Миллер.

Возникла небольшая пауза, после чего тот же голос, но уже бойчее и как бы площе произнес:

– Минутку!

Минутка растянулась. Я достал сигарету. Курение на пустой желудок и с похмелья – великая вещь, способная затормозить время. Молоточки в висках работали так, словно во мне поселилась целая стахановская бригада. Табачный дым корябал горло.

Наконец Бай подошел к телефону.

– Привет! – сказал он с такой интонацией, будто мы с ним расстались два дня назад, а я обещал позвонить, но не позвонил.

– Ну, какие новости?

– Максим, у меня к тебе дело, – начал я, но тут молоточки, кажется, начали пробиваться наружу.

– Говори громче! – Бай всегда и сам любил говорить по телефону громко. – Тебя плохо слышно!

– У меня к тебе дело! – повторил я.

– Приезжай! Ты сейчас свободен? Свободен? Тогда записывай. – И он продиктовал адрес.

Зачем я к нему отправился? Что мною двигало?

Во всяком случае, не похмелье.

Удостовериться, что Татьяна действительно была им совращена? Дабы не – язык просто не поворачивается это произнести! – дабы не покарать невинного?

Чушь! Как будто мне было мало обертки от шоколада «Аленка»! Ее рассказ лег на благодатную почву. Я всегда хотел прижать моего дружка детства к ногтю. Каких только кар я ему не выдумывал! А тут он просто плыл ко мне в руки. Вернее, на кончик моего скребка. Если бы я полнее, тоньше владел своим даром! Я бы изничтожил его медленно, мучительно. Или оставил бы в живых, но – калекой. Я бы провел лоботомию, и Бай до конца своих дней прожил бы растением. Гнусным, вонючим.

Я был готов отомстить. Конечно, готов. Я же ее любил. Пусть я любил скорее не ее саму, а Лизу, но это было глубоко запрятано, закрыто, загнано. Я физически ощущал то, что Бай делал с нею. Я выстраивал кадры, словно просящиеся в лихой журнал для педофилов, переводил в зрительный ряд все то, что она мне рассказала, и с какого-то момента, с того, когда я полностью въехал в ее рассказ, сжился с ним, мне начало казаться, что это меня прикармливал Бай, меня он приголубливал, растил, опутывал. Что это меня он брал покататься на машине, для меня доставал билеты на спектакли, меня знакомил с небожителями-актерами. Мне дарил красивые книжки, меня кормил мороженым и шоколадками. В конце концов это меня он завел к себе домой, поговорил о том о сем, почувствовал, что я уже полностью в его власти, взял мою руку – в цыпках еще, с царапинами после моих попыток все-таки заставить любимого сиамского кота гадить непременно в унитаз, – взял мою маленькую руку и положил на выпростанный из ширинки член, огромный, жилистый, с пунцовой блестящей головкой. Что это меня потом тошнило, а он стоял возле с полотенцем – заботливый, нежный, довольный – и, кружа вокруг да около, выпытывал: ведь я никому не скажу, ведь я не хочу, чтобы мы перестали видеться, ведь мне понравилось, а тошнит меня всего лишь с непривычки. Что это я, я, черт побери, ответил: нет, никому не скажу, хочу с ним видеться, хочу, и мне понравилось, понравилось, понравилось…

Я взял листок с адресом, вложил его между баевских фотографий, перетасовал их как колоду карт. Листок выпал, спланировал на стол.

К горлу подкатывала тошнота. Я заглянул под стол, вытащил оттуда бутылку из-под виски. На донышке немного плескалось, совсем чуть-чуть. Я запрокинул бутылку. Несколько капель упали на язык, и меня – я еле-еле успел добежать до туалета – вывернуло наизнанку.

Я вытер губы тыльной стороной руки, сел на кафельный пол, прислонился к стене. Собственно, а что было необычного в ее просьбе? Только одно: то, что отец поделился с ней своей тайной. Я попытался вспомнить его слова, сказанные там, на набережной, за несколько минут до его смерти. Что-то подобное он наверняка выплеснул и на Татьяну. Она поверила. И попала в точку. Ее тоже можно было понять: мой отец, а теперь я были ее последней надеждой.

Как бы то ни было, я поехал к Баю. Сперва я собирался припереть его к стене, испугать, заставить молить о пощаде, и неважно, даровал бы я ему потом пощаду или нет. Мне хотелось одного: чтобы он перетрухал, чтобы наложил в штаны, упал передо мной на колени, чтобы, уже на коленях, сказал: «Я тебя тогда предал! Я не видел, что ты ударил Лизу ножом!»

А еще меня разбирало любопытство: как он теперь живет, мой дорогой дружок детства.

Если взять шире, меня вообще интересовало, как и чем живут другие люди. Видоискатель этого не захватывал. Он очерчивал рамку, заготовок для снимка, кадрированием убиралось, быть может, то, что было для них наиболее важным, но я, глядящий на них через видоискатель, и я, наблюдающий за ними без искусственных приспособлений, по сути были одним и тем же человеком. И без камеры в руках я их фотографировал.

Фотография – это не встреча с другим человеком в минуты, как говорят досужие теоретики, правды. Если и правды, то правды однобокой, правды снимающего: он-то прав всегда. Все прочие не более чем болванчики. С такими мыслями я просуществовал много лет, но потом в мою стройную схему закралось сомнение: мне начало казаться, что другие не только модели, что иногда они начинают существовать в ином мире, несколько отличном от мира снимков, мире, в котором нет места кадрированию, ретуши, ухищрениям с реактивами, искусству печати. Тогда я оглянулся и увидел: вокруг меня никого нет. Не считать же за «кого-то» моего агента или тех женщин, с которыми я делил постель.

Сомнение пришло слишком поздно.

Я ехал к Максиму Леонидовичу Байбикову и представлял его апартаменты.

Эти прежние комсомольские вожаки, вовремя занявшиеся организацией технического творчества молодежи, плавно перетекшей в хороший бизнес, эти люди, сменившие финские костюмчики на красные пиджаки, а их – на строгие мальтийские тройки, эти люди с одинаковыми лицами были мне хорошо знакомы. Я знал, как они умели сидеть за абсолютно пустым столом и глубокомысленно морщить лобик. Один издатель, такой же, как и Бай, любитель малолеток, в прежние годы – зам самого-самого в комсомоле, жил так, что я со своей мастерской и гонором ему в подметки не годился. Да и адрес Бая был соответствующий: Кутузовский проспект, слева от арки, – и был Бай не каким-то там издателем, а политиком, депутатом, но я никак не ожидал, что встречу Бая в таком виде и в такой квартире.

Да, квартира была на Кутузовском, слева – если ехать от центра – от арки, но была вовсе не комсомольско-вождистская. Маленькая, скромная, с мебелью, словно приписанной к АХО какого-то затрапезного заводика. Не хватало только инвентарных номеров.

Правда, дверь была стальная, еще покрепче, чем у меня в мастерской. Дверь открылась, и из глубины квартиры сразу пахнуло застоявшимся запахом табака, несвежего белья, перетомившихся на столе закусок. В прихожей впустивший меня человек, высокий и жилистый, потребовал предъявить документы, открыть кофр, провел вокруг меня портативным металлоискателем.

После проверки он указал на одну из выходивших в прихожую дверей, просипел:

– Ждите!

В комнате было полутемно, пыльно. В углах высокого потолка висела паутина. Вдоль стен – старомодные книжные шкафы с дверцами, зашторенными пожелтевшей от времени материей, старый кожаный, с валиками, диван, грозящий шальной пружиной. Из коридора доносились размеренные шаги баевского охранника, через стену – чье-то невнятное бормотание: в соседней комнате говорили по телефону.