В конце концов все как-то успокоилось, и с голодом в Зимране удалось справиться. Но, конечно, нашлись и такие, кто не преминул повторить расхожее: "Малолетний царь – горе для страны."
Да что там страна: горем и несчастьем был он для Даллы. Пигрету было три года, а он с трудом выучился ходить и почти не говорил. Он не был уродом, но было что-то бесконечно жалкое в этом ребенке с кривыми ножками, торчащим животиком, грушевидной головой и узкими косящими глазами. Далла не обманывала себя – он не казался таким по сравнению с убитым Катаном. Малолетний царь Зимрана был убог телом и разумом, и мало было надежды, что это когда-нибудь изменится. Ну так что же? Зато он был мальчик. Который со временем станет мужчиной. А это значит: пусть он слаб ногами и головой, косноязычен и ходит под себя – он обладает естественным правом на власть. Которого никогда не получит женщина, сколь бы высокими достоинствами она не обладала. И единственное, что от него требовалось – жить. Существовать.
Говорят, чем больше мучений ребенок доставляет матери, тем дороже он материнскому сердцу. Далла убедилась, что это ложь, и глупая ложь. Была ли на свете женщина, которая положила бы столько трудов и вынесла столько страданий, чтобы зачать, выносить и родить сына? Но вожделенный младенец не вызывал в ее душе ни любви, ни привязанности. И даже жалости не пробуждало в ней это несчастное создание. Но Пигрет был окружен заботой, какую вряд ли могла предложить ему самая нежная мать. Няньки наблюдали за ним неусыпно, лучшие лекари пеклись об его драгоценном здоровье, и следили, чтобы царственный младенец вкушал легкую, но укрепляющую пищу. Ибо нить его жизни была слишком тонка, и оборвавшись, потянула бы за собой жизнь Даллы.
По молчаливому согласию Даллы и Рамессу Пигрет никогда не покидал женских покоев дворца. По счастью, возраст его был таков, что это никого не удивляло. Город и войско тоже пока не интересовались малолетним царем. Но Далла понимала : пройдет пять, шесть лет – и все изменится.
Думать об этом было невыносимо, даже если бы Даллу не угнетал груз чудовищной тайны. И она должна была нести этот груз в одиночестве. Потому что, если б кто-то разделял его, было б еще страшнее.
Но иногда сознание того, что она одна и ни в ком не найдет участия, доводило ее до отчаяния. Сколько бы Далла не проклинала Берою, старухи никто не мог заменить. Рамессу и Криос помогали ей, поскольку им было это выгодно, однако никогда бы ее не поняли. Фратагуну Далла оттолкнула сама, и не хотела искать примирения – для царицы это было бы признаком непростительной слабости. Домочадцы – а что домочадцы? Невольницы – все дуры, начиная от Удмы, повышенной в ранге до старшей няньки. За последние два года Рамессу, согласно пожеланиям царицы, заменил во дворце всю женскую прислугу, а прежнюю разослал по царским имениям, где невольницам предстояло до конца жизни прясть и ткать – в лучшем случае, а в худшем – вертеть жернова. Но приобретенные служанки были не лучше. Если не изблудились, как прежние, то потому только, что Рамессу неослабно следил за ними.
Правда, был еще Бихри. Больше, чем домочадец. Родич и защитник. Или считался таковым. Ему исполнился двадцать один год, и фамильное сходство с Регемом не усилилось, а, напротив, совсем исчезло. Иногда это раздражало Даллу, иногда утешало – не напомнит лишний раз. Да и было ли это сходство? Бихри был выше ростом, сложен на загляденье, да и лицом хорош. Всего и было общего с Регемом, что цвет волос. Но в Зимране светлые волосы – не редкость.
К обязанностям своим Бихри относился с величайшим рвением, дневал и ночевал в цитадели, совсем позабыв о родовых владениях, где оставалась мать с младшим братом. Даже в городском доме, принадлежавшем прежде Иораму, бывал он редко. В Зимране, вообще падком на злословие, могли бы сплести ворох сплетен из-за того, что при вдовствующей царице неотлучно находится молодой красавец. Но не сплели. Родство есть родство, его в Зимране уважали, так же, как и во всем царстве. Однако, в отличие от подданных, Далла всегда помнила, что Бихри – не ее племянник, а племянник мужа. Одного из мужей. А это – совсем иное, чем родство по крови. Согласно старому обычаю, после гибели Регема и Катана, Далле следовало выйти замуж за Бихри. Последний по молодости мог этого и не знать, а сейчас остальные об этом вовсе забыли. И все же Далла была далеко не столь наивна, чтобы объяснить преданность Бихри родственными чувствами ом, свойством или желанием послужить царской фамилии. Конечно, он был влюблен в нее. Бихри восхищался ею с отрочества, а со временем это чувство переросло в нечто более сильное. Но что в том радости? Ксуф и Онеат внушили Далле сильнейшее отвращение к мужчинам, однако не до такой степени, чтоб она стала искать утешение в объятиях мальчишки. Далла была старше Бихри на неполных четыре года, но ей казалось, что между ними пролегли века. Он мог служить ей опорой не больше, чем Рамессу. Даже меньше. За Рамессу были опыт и хитрость. И он ничего не хотел от нее, кроме денег и власти.
А между тем Далла нуждалась в утешении. Не в том, в каком принято считать, нуждается каждая женщина. Душа ее жаждала отдыха. Покоя. А покой в ее сознании был неразрывно связан с Маоном. Городом и домом, где она была счастлива. Где все любили ее, и ничего не требовали взамен. И после того, как голодные бунты в Зимране и хлебные мятежи по всему царству сменились затишьем, Далла отправилась в Маон, надеясь, что родной город даст ей забвение от забот.
Царицы Зимрана редко покидали цитадель, и еще реже – столицу. Но никто не судил Даллу за то, что она отправилась в паломничество к храму, где свершилось чудо ее преображения, и, вдобавок, решила посетить отеческий дом и гробницы предков. Не осудили ее и за то, что она не взяла с собой сына, оберегая его от тягот пути ( еще одним тайным желанием Даллы было отдохнуть от Пигрета). Вдобавок зимранцы чувствовали себя увереннее, когда царь, пусть и малолетний, оставался в стенах города. Власть в Зимране от его имени вершили Рамессу и Криос. Даллу сопровождали большая свита из женщин, а также отряд телохранителей во главе с Бихри.
Но это была пустая затея – искать в Маоне отдохновения и покоя. Далла изменилась, изменился и город ее детства. Орды паломников, постоянный шум, толчея на грязных улицах… Или и все это было и прежде, а она не замечала? А в Зимране, где царская цитадель напрочь отсекала от нее крики торговцев, барабаны и флейты храмовых процессий и прочую музыку городской жизни, и вовсе отвыкла?
Впервые Далле выпала возможность без спешки преодолеть роковой путь между Зимраном и Маоном. Разумеется, отменить жару, духоту и тряску в носилках не в силах человеческих. Но зато можно было устраивать длительные стоянки, где Даллу переодевали, где она отдыхала и главное, отсыпалась. Потому что, к несчастью, она утратила способность засыпать в носилках, как бывало в юности. Она вообще в последние годы стала плохо спать. А показываться на людях с лицом бледным и глазами, обведенными синевой, Далла не хотела. Разве она не самая красивая женщина царства? И пройдет немало лет, прежде чем она перестанет ею быть. Пришлось прибегнуть к старым запасам Берои – мак, мята, кошачья трава. В более сильных пока не было нужды – к счастью, потому что в них Далла не разбиралась.
Итак, они неторопливо приближались к Маону, и никто не потревожил их в пути, что можно было счесть удачным предзнаменованием. Но – смотря для кого. Ибо за время путешествия слух о паломничестве царицы разошелся далеко за пределы столичных областей, и народ начал стягиваться в Маон отовсюду. Были здесь благочестивые обожатели Мелиты, всей душой жаждавшие увидеть любимицу богини и ее живое воплощение. Но немало собралось в Маоне и таких, кто стремился обратиться к царскому суду или пожаловаться на творимые в их краях беззакония. Узнав об этом, Далла едва не расплакалась. Они хотят пожаловаться царице! А кому царица пожалуется на свои страдания, кто ответит? Мелите – скажут люди, разве не за тем царица сюда приехала? Это верно, но Мелита капризна, и намерения ее темны. Спасаясь от забот Зимрана, Далла попала в другое гнездилище забот, возможно, злейших. Почему она не догадалась взять с собой Рамессу? Хватило бы для сохранения порядка в Зимране и одного Криоса. А теперь, даже если она и не будет принимать просителей, кто-нибудь из них все равно до нее доберется. На всякий случай она предупредила Бихри, что телохранители должны быть настороже, и распорядилась, чтобы он привлек к охране дворца городскую стражу Маона. Наместник, управлявший городом со времен Ксуфа, не возражал, однако предупредил, что стражники ненадежны. Хотя маонцы покорно приняли смену власти и не затевали прямых мятежей, они проявили себя как люди коварные и злокозненные, норовившие укрыть от царских сборщиков податей все, что изобильно рождала здешняя земля, а при возможности и прирезать зазевавшегося чиновника, как барана. Странно было слышать такое о верном народе князя Тахаша…
