И потянулись дни, полные томительного ожидания и страха перед будущим. Те самые дни, когда Ксуфу прискучило бестолку осаждать Маттену, и он приступил к переговорам. Оставалось только молиться всем богам, чтобы переговоры продлились в меру долго.

И тут померещилось, будто боги или демоны услышали мольбы. Спустя две недели после ночи с Онеатом у Даллы не пришли месячные очищения. Конечно, срок был слишком мал, чтобы утвердиться в уверенности, но появилась надежда.

А еще через неделю вернулся Ксуф. И если Далла была беременна, ей следовало немедленно залучить мужа к себе в постель. Тогда ребенок появится на свет в срок, который не вызовет сомнения Ксуфа. Далла с трепетом ждала, что муж нашел ей молодую преемницу. Однако и здесь боги, столь долго остававшиеся глухими к ее молитвам, отвели опасность. Дочь Маттену оказалась слишком молода – даже для Ксуфа. Ей было всего десять лет, и отец пока что не желал, чтобы она оставила родительский дом. И Далла, затвердив придуманную заранее речь, послала Рамессу за Ксуфом.

Ей казалось, что она потерпела поражение. Ксуф был удивлен ее рассказом – и только. Но Далла недостаточно ценила себя – или возможности зелья, приготовленного Бероей. Или Ксуф в самом деле возомнил, будто в него вселился Кемош-Ларан. Кто знает? Еще пир не кончился, еще гремели внизу пьяные хоры под свист флейт, когда царь появился в заляпанной свиным жиром и вином праздничной пурпурно-алой одежде, со всклоченной бородой и налитыми кровью глазами.

Наверное, впервые в жизни он ощущал себя тем, кем приказывал именовать – буйным быком. Или, по крайности, бешеным псом, как сказала бы Бероя. Как и тогда в конюшне, Далла снесла все безропотно. Но утром, после ухода Ксуфа, она сказала няньке:

– Ненавижу мужчин. Всех.

Бероя никогда не слышала от воспитанницы ничего подобного. Да и голос ее звучал непривычно – сухо и ломко. Поэтому Бероя не стала ни возражать, ни увещевать. Лишь спросила:

– А Регем? Разве он был плохим?

– Регем был слишком хорош. Оттого боги и забрали его к себе.

И все же, путем унижений и мук Далла добилась того, чего желала. Многие скажут, что это единственный путь к победе для женщины. Но Далле не хотелось об этом думать.

Месяц спустя она могла с уверенностью считать, что беременна. И лишь тогда рискнула объявить об этом Ксуфу. Присланные царем опытные бабки-повитухи, осмотрев Даллу, подтвердили ее слова.

Ксуф на радостях закатил такое пиршество, что перед ним померк праздник, устроенный им после возвращения с войны. Зачем мелочиться? Военные походы были и будут снова. А вот наследник у него должен был родиться впервые. Будь Ксуф помоложе, это не имело бы такого значения. Но он слишком долго ждал. Теперь династия не прервется, и род Ксуфа будет править Зимраном во веки веков!

Было устроено торжественное жертвоприношение Кемош-Ларану. Время заклания коня еще не пришло – до него оставалось больше полугода, но святилищу Шлемоносца были преподнесены другие дары, и в изобилии. И впервые за много лет бои до смерти были устроены не на погребальных играх в честь знатных воинов, а для услаждения Шлемоносца. Анаксарет, жрец Кемоша, этого не приветствовал, но в последнее время он ушел в тень пророка Булиса, к словам которого больше прислушивались царь и войско. Булис и заявил, что кровавые жертвы угодны Кемош-Ларану, и ради того, чтобы возвысить Шлемоносца, царь очистил темницы от пригодных для высоких целей заключенных. Это, разумеется, были разбойники, мятежники, и военнопленные, привыкшие держать в руках оружие. Подвалы, где томились провинившиеся рабы, остались в неприкосновенности. В самом дворце, кстати, тоже имелась тюрьма особого рода, привилегированная – так называлась Братская башня. Там издавна содержались члены царской фамилии, свершившие какое-либо преступление. Чаще всего это были младшие братья царей – отсюда и название. Последним узником Братской башни был дядя Ксуфа. Он поднял мятеж против старшего брата, был разбит, ослеплен и посажен в башню, куда великодушный царь, чтобы скрасить ему заточение, посылал яства, вина, музыкантов и наложниц. Более всего, очевидно, бывшего мятежника привлекали яства, ибо когда лет через десять он умер от удара, тело его не могли вынести наружу – так он растолстел, и пришлось разбирать дверь. С тех пор Братская башня пустовала.

Народ в Зимране радовался и недоумевал. Радовался потому, что рождение наследника в царской семье – это замечательно, а также сулит празднества и раздачу подарков. Недоумевал из-за жертвоприношений Кемош-Ларану. При чем здесь Шлемоносец? Уместнее было одарить Мелиту – она ведает рождением детей. Ксуф, конечно, знал, при чем, и полагал, что имеет все основания благодарить Кемош-Ларана. Но если бы Далла попросила его, он бы почтил Мелиту. Сейчас он был в благодушном расположении духа, а Далла могла бы ему напомнить, что именно Мелита послала ей вещий сон. Однако она не стала этого делать. Посещение храма Мелиты повлекло бы за собой неминуемую встречу с Фратагуной, а этого Далла стремилась избежать. Верховная жрица, единственная из людей Зимрана, имела причины подозревать царицу в супружеской неверности. Пуще того, она когда-то обиняком и посоветовала ей измену в качестве спасительного средства. Сейчас Далла проклинала себя за нелепую выходку – обращение к Фратагуне за помощью. Но сделанного, как известно, изменить нельзя. Далла не была уверена, что Фратагуна решится обличить ее, или вообще как-то использовать свои подозрения. Она сама была не без греха, и знала, что Далле это известно. Но лучше не давать ей никакого повода. Если же не встречаться, повод и не возникнет.

Знатные дамы Зимрана, как правило, державшиеся с Даллой отчужденно, на сей раз изменили своему обыкновению, и пришли выразить ей почтение. Ожидалось, что среди них будет и Фратагуна, но напрасно. В городе решили, будто верховная жрица обижена за пренебрежение, проявленное царской семьей по отношению к богине. Даллу такое объяснение вполне устраивало.

Разумеется, среди знатных женщин, посетивших ее, не было Фариды. Можно представить, как она бесится, рвет на себе волосы и кусает губы. Ничего, ничего, не только Далле страдать. К счастью, юный Бихри неотлучно находился при царском дворе, и Даллу утешало, что влияние матери не способно отравить его душу.

Больше утешаться ей было нечем.

Жизнь ее стала напоминать заточение еще больше, чем прежде. Знатных дам в ее покоях заменили повитухи и лекаря, ибо здоровье царицы требовало постоянного наблюдения. Но не отсутствие развлечений и вечный надзор угнетали ее. Снова начинали мучать страхи. Что, если ребенок родится мертвый? Что, если в нем будет какая-то примета, выдающая, что он не сын Ксуфа? Или если вдруг родится девочка? Девочка – это все равно, что никто, и все страдания ее были напрасны.

Она чувствовала себя все хуже и хуже. Ее мучала одышка, ноги отекали, зубы ныли. Любимые блюда вызывали тошноту. И она отказывалась признаться, что ее безудержно тянет к пище самой простой, даже грубой, какую во дворце не всякая служанка стала бы есть – ячменному хлебу с редькой и чесноком. Но что бы она ни ела, ее все равно постоянно рвало.

Однако повитухи в один голос радовались всем этим признакам, ибо сие, по их утверждению, свидетельствовало о том, что Далла носит мальчика. Приглашенный Ксуфом лекарь, дважды напоминавший Далле Рамессу, ибо также был уроженцем Дельты и евнухом, осмотрев Даллу и ощупав ее живот мягкими пухлыми пальцами, важно заявил, что царица, несомненно, родит сына. Ибо мальчики еще в материнском чреве являют солнечную природу, поворачиваясь по направлению солнца, а девочки, наоборот, – против. Далла не знала, каким образом он это определил. Она не чувствовала, чтобы младенец ворочался в каком-нибудь определенном направлении. Он просто ворочался, да и то слабо.

Но Бероя подтверждала слова лекаря, хотя ее доводы были совсем иными:

– Тебе не зря так плохо, – говорила она. – Если бы ты носила девочку, ты была бы крепка и бодра. Так установлено: дочь поддерживает силы матери, сын их отбирает.