Рассуждая о сквернословии, полюбопытствуем о смысле этого слова, для чего в очередной раз заглянем в «Толковый словарь живого великорусского языка» В. Даля: «Скверна — мерзость, гадость, пакость, касть, все гнусное, противное, отвратительное, непотребное, что мерзит плотски и духовно; нечистота, грязь и гниль, тление, мертвечина, извержения, кал; смрад, вонь; непотребство, разврат, нравственное растленье; все богопротивное». Таким образом, немаловажное наблюдение, что матерщинники в массе своей нередко тупы и примитивны, имеет вполне научное объяснение.

Будем же помнить о том, что граница языка отдельно взятого человека есть в то же самое время и некая граница его духовного мира. Неудивительно поэтому, что объем лексики у Пушкина составляет 313 тысяч слов, а у Лермонтова и того больше — 326 тысяч! И не налицо ли стремительная лексическая (а значит, и духовная, и интеллектуальная!) деградация нашего общества в сторону печально знаменитой героини И. Ильфа и Е. Петрова — Эллочки-Людоедки.

А ведь когда-то российские власти не были столь безразличны к этой проблеме, к тем, кто обильно изливает словесную жертву сатане. Достаточно вспомнить о том, что за матерную ругань когда-то пороли, сажали в тюрьму, даже отлучали от Церкви. Формально и сегодня действует соответствующая статья Административного кодекса РФ, предусматривающая за сквернословие штраф или арест до 15 суток. Но это все случится, как любил говаривать мой дед, когда-нибудь на Луне.

Много лет назад, будучи еще юношей, впервые соприкоснувшись с людьми искусства, которых принято называть богемой, был неприятно поражен тем, что мат и сквернословие, буквально мужицкая брань, считаются в этой среде, как это ни покажется парадоксальным (ведь речь идет, в первую очередь, о художниках, поэтах, актерах), атрибутом некоей элитарности. Уточню: речь идет именно о тех представителях этого «сословия», кто не просто далек от какой-либо церковности, но и декларирует это как своеобразную избранность. Причем печальная эта традиция возникла не сегодня и не вчера. Понимая, что ничто не возникает на пустом месте, пытаясь отыскать корни этого прискорбного явления, автор этих строк сделал любопытное открытие и спешит поделиться им с дорогим читателем.

Послушайте, как описывает М. Горький, человек, вышедший из среды простых людей и немало потрудившийся над собственным интеллектуальным и культурным уровнем, свою первую встречу со Львом Толстым, перед которым благоговел, как и весьма значительная часть тогдашнего российского просвещенного общества.

В очерке «Лев Толстой», посвященном писателю, читаем: «С обычной точки зрения речь его была цепью «неприличных» слов. Я был смущен этим и даже обижен; мне показалось, что он не считает меня способным понять другой язык». И там же: «О буддизме и Христе он говорит всегда сентиментально; о Христе особенно плохо — ни энтузиазма, ни пафоса нет в словах его и не единой искры сердечного огня. Думаю, что он считает Христа наивным, достойным сожаления, и хотя — иногда — любуется им, но — едва ли любит. И как будто опасается: приди Христос в русскую деревню — его девки, засмеют». Только вдумайтесь, это кощунство о стране, основная часть населения которой испокон века называла себя крестьянами, то бишь христианами, крещеными людьми.

Вспомним и толстовскую редакцию народных сказок. Откуда эта бедность красок, этот нарочитый примитивизм в изображении простых русских людей, этот убогий язык и детей, и взрослых? Так никогда не говорили, слава Богу, не говорят и, очень надеюсь, никогда не будут говорить в России. Навязчивое ощущение выхолощенности самого языка, словно лишенного самого главного — любви. И снова М. Горький: «Он часто казался мне человеком непоколебимо — в глубине души своей — равнодушным к людям, он есть настолько выше, мощнее их, что все они кажутся ему подобными мошкам, а суета их — смешной и жалкой. Слишком далеко ушел от них в некую пустыню и там, с величайшим напряжением всех сил духа своего, одиноко всматривается в "самое главное" — в смерть... Всю жизнь он боялся и ненавидел ее, всю жизнь около его души трепетал "арзамасский ужас", ему ли, Толстому, умирать?»

И в самом деле — страшно, не правда ли? Господи, убереги нас от подобного!

Широкие эти цитаты привожу неспроста. Так, в письме к одному из современников замечательный сын своего народа Константин Петрович Победоносцев скорбно констатирует: «Вся интеллигенция поклоняется Толстому». Разве не важно поэтому понять — кому же все-таки поклонялся тот, кто и поныне остается кумиром многих отечественных интеллигентов, «зеркалом русской революции» — по меткому, как ни крути, выражению Ленина. Добавим: не просто зеркалом, а предтечей величайшей русской трагедии.

После беседы с архиепископом Тульским Парфением, незадолго до своей кончины Л. Толстой записал: «...возвратиться к Церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении, — ложь...»

И это человек, начавший свой неповторимый путь в великой русской литературе с гениальных «Казаков» и «Севастопольских рассказов», с «Кавказского пленника», с пронзительного рассказа «Лев и собачка». Воистину: по слову Святых Отцов, блажен не тот, кто праведно начинал, а тот, кто праведно завершил дело.

В этой связи совсем не случайным, а абсолютно закономерным явлением представляется то, что речь самого лидера октябрьского переворота так изобиловала ругательными словами. Его переписка так и пестрит оскорбительными словами: негодяй, сволочь, архитупица, архимерзавец, идиот... Причем чаще всего брань адресована товарищам по партии и соратникам. Как тут не вспомнить наставление Святых Отцов о том, что когда мы осуждаем ближнего своего, то глядимся в зеркало.

Во время одного из моих выступлений по телевидению в студию позвонила пожилая женщина и с нескрываемой болью в голосе попросила высказать отношение к заполонившему центральные телеканалы эстрадному пародийному дуэту, называющему себя «новые русские бабки». Почему, вопрошала телезрительница, объектом насмешек, откровенного издевательства выбраны именно русские, а не какие-либо иные бабушки?! В ответ я предложил сообща порассуждать о таких явлениях, как смех и пародия.

Владимир Солоухин, замечательной русский писатель, у которого неизбывно болело сердце за творимое на его земле с его народом, в своей книге «Камешки на ладони» размышляет о том, что можно представить себе Христа молчащим, скорбящим, беседующим, негодующим, улыбающимся, но нельзя — хохочущим. Смех (а он может быть ерническим, издевательским, глумливым) и в самом деле вовсе не так безобиден, как может показаться. Вспомним пушкинские слова о том, что смех Вольтера разрушил больше, чем плач Руссо.

Во все времена у всех народов существовало понятие табу — того, к чему нельзя прикасаться ни в коем случае. Во многом благодаря этому человек, если можно так выразиться, и стал человеком. Разрушительная же энергия хохота заключается именно в том, что с его помощью дьявол пытается высмеять добродетель, представить глупой или ничтожной — чтобы для окружающих она потеряла ореол святости. А если, как теперь говорят, «поприкалываться» над злом — станет ли его от этого меньше? О чем бы ни шла речь — о супружеской измене или уклонении от воинского долга, о пьянстве или казнокрадстве, о жадности или трусости, о забвении родительских обязательств или непочтении к родителям, старикам — ничего не изменится в лучшую сторону, если об этом без конца зубоскалить. Дьявольская же уловка заключается именно в том, что зло отныне лишь кажется таковым — вовсе не зловещим, в чем-то даже забавным и милым. Но злом-то от этого быть не перестает!