— В данных обстоятельствах это лучший комплимент.

— Я очень боялась за эту роль, — сказала Флор, — но потом провела час с небольшим в клинике и заметила, что почти все женщины там абсолютно спокойны. Тогда, — она застенчиво улыбнулась, — я тоже успокоилась и проговорила текст, который вы для меня написали.

Подлинное произведение искусства всегда выглядит так, словно создано без труда, и само это впечатление является лучшим доказательством обратного. А также того, что это твое призвание — быть актрисой.

В этот вечер мы ужинали с Хаиме и Мартитой в ресторане на Диагонали, и Хаиме был очень расстроен. Он заявил, что недоволен тем, как идут съемки. Я удивился — ведь Флор де Бетаниа играет блистательно.

— Она-то очень хороша, — с улыбкой ответил он. — Но ведь у нее не главная роль.

— А-а-а, — промычал я.

— Вот вам и «а-а-а», — передразнила меня Мартита. Я взглянул на нее, и она попросила:

— Дайте мне, пожалуйста, американскую сигарету. — И, когда я щелкнул зажигалкой, она нарочно закашлялась и произнесла: — Слишком крепкие для моего горла, — то есть текст, написанный Хаиме для священника Хасинто, расхожая шутка у испанцев. (К американским сигаретам здесь давно привыкли, они куда слабее испанских.)

— Напрасно вы не стали актрисой, — заметил я, но она покачала головой и ответила:

— Нет. Кто актер, так это вы. Кстати, почему вы всегда разговариваете только с Хаиме, а со мной — нет? Вы что, любите только мужчин?

Она шутила, но не совсем. Я уже не в первый раз слышал от нее этот упрек. Когда они подарили нам великолепную иллюстрированную книгу об Испании, я сначала попросил Хаиме надписать ее, а потом уже вспомнил о Мартите. «Вы всегда смотрите только на него, — заявила тогда она, — а на меня никогда».

Я принял вызов, и некоторое время мы продолжали эту игру. Хаиме слушал нас не без любопытства.

— Я с удовольствием смотрел бы на вас, а не на него, — сказал я, — потому что вы куда симпатичнее, но тогда Хаиме будет ревновать.

— А вы очень «секси», — сказала она, пользуясь английским словом, которое стало теперь испанским, французским, итальянским, шведским и вообще интернациональным.

— Благодарю, — ответил я. — Но для меня вы староваты.

— Мне же всего семнадцать!

— С ума сойти, а я думал не меньше тридцати.

— Может, вы и «секси», но женщины вас не интересуют.

— Ясно, — ответил я, поворачиваясь к Камино.

— Вот видите, — сказала она, — вам больше хочется разговаривать с ним. Как только Сильвиан это переносит?

— Она и не переносит, — сказал я. — Почему, вы думаете, она осталась в Касабланке?

— Встретила араба, — предположила Мартита.

— Вы видели, до чего она была ужасна в эпизодах в сумасшедшем доме? — Хаиме имел в виду юную Марию.

Что правда, то правда. Когда директор клиники, который оказался великолепным актером, и доктор Фостер расспрашивали блаженную, Мария словно наблюдала за игрой в теннис: поворачивала голову то направо, то налево, и при этом на ее удивительно красивом лице не появлялось даже намека на какую-то мысль.

— Я надеялся, что она сжалится над этими несчастными — она ведь женщина — и сострадание отразится на ее лице, — сказал я.

— Она интересуется только собой, — возразила Мартита. — Как вы и Хаиме.

Камино объявил, что в понедельник я свободен, и у меня не оказалось никакого предлога, чтобы улизнуть из номера в три часа дня. Дело в том, что в воскресенье вечером, когда я вернулся в гостиницу, около лифта меня поджидал человек, рассказавший мне ранее о журнале.

— Вы получили мою записку? — спросил он. — Получил.

— Может быть, вам это неудобно?

— Нет, отчего же.

— Тогда мы придем, — заключил он, и я ответил:

— Очень хорошо.

— Он так хочет с вами познакомиться. Говорит, что вы — метр.

— Кто?

— Он прочитал вашу книгу «Антисевероамериканцы» и считает, что вы — метр.

«Совсем, наверное, спятил парень», — подумал я.

Но он не спятил. Он и вправду заявил, будто в жизни не читал ничего более значительного, чем мой роман, тем не менее оказался вполне разумным, знающим и мыслящим человеком. Разве что читал мало романов.

Он был весьма привлекательный, лет двадцати восьми, элегантный, хоть и безработный.

— Где вы откопали мою книгу? — спросил я, после того как из бара принесли напитки. Его друг и я пили джин с тоником, а он — апельсиновый сок.

— В бургосской тюрьме.

— Как она там очутилась?

— Не знаю, — ответил он. — В общем-то книги там запрещены, кроме, конечно, школьных учебников и религиозной литературы. Скорее всего, принес священник.

— Священник?

— Вас это удивляет? — спросил он. — Не слышали о Рабочих комиссиях?

— Слышал.

— Чаще всего они собираются в церквах. Священники все и организуют.

— Но как же тюремные власти не заметили?

— Тупицы, — улыбнулся он. — К тому же обложку заменили и написали «Грамматика испанского языка».

— Вы уже второй человек, от которого я слышу, что книга была в бургосской тюрьме.

— Мы все прочитали ее, — сказал он.

— Извините меня, — вмешался его друг, — мне пора. — Мы встали, пожали друг другу руки, и, когда он вышел из номера, я спросил:

— И долго вы там пробыли?

— Почти пять лет.

— Наверное, попали туда совсем мальчишкой.

— Мне было двадцать.

— Что вы там делали? — (Ну и дурацкий вопрос!)

— Понимаете, я состоял в одной группе, — ответил молодой человек. — Мы бросили бомбу в полицейский участок.

Я в изумлении посмотрел на него.

— Что же вы хотели этим добиться? — (Еще одна сцена из фильма Рене «Война окончена».)

— Я ведь уже сказал — я был очень молод.

Он уговорил меня поехать к нему в гости, на окраину города. В «свате» я спросил его, на что же они живут, когда у него нет работы.

Он ответил, что работает жена. Кроме того, они скопили немного денег, а когда истечет трехмесячный запрет, он вернется работать в журнал.

Из дома в новом районе — сомнительного строения, которое, судя по его виду, начало разваливаться на части сразу после постройки, — мы покатили обратно забрать из школы его ребенка, и я пригласил их пообедать.

Мы выбрали заведение под названием «Дон Кихот», и, к моему величайшему удивлению, мой новый знакомый с женой заказали самые дорогие блюда, какие значились в меню. Они заказали очень хорошее вино, а что предпочитаю пить я, даже не спросили.

Я понемногу начал злиться. «Лесть, — подумал я, — вот крючок, на который лучше всего клюют сентиментальные чудаки». Когда принесли счет, оказалось, что обед потянул на тысячу четыреста песет (это немногим больше двадцати долларов), тем не менее я весь кипел.

— В следующий раз, — сказали они, высадив меня в отеле, — угощаем мы.

— Непременно, — ответил я. (Вот вам и метр!)

«Метр» вновь приступил к работе во вторник, уже в качестве актера (так гласил контракт). Предстояло снять один из начальных эпизодов фильма, но сложилось все так, что разделаться с доктором Томпсоном до поездки исполнителя этой роли в Марокко не удалось.

Прежде всего, чтобы снимать в барселонском аэропорту (и любом другом), нужно было получить разрешение министерства авиации — на это ушел добрый месяц. Далее, нам был нужен самолет «Пан-Америкэн», а это зависело от расписания его рейсов и согласия авиакомпании. («Почему бы им не согласиться? — сказал Хаиме. — Это хорошая реклама».)

Теперь все было на мази — пришло разрешение из министерства, «Пан-Америкэн» тоже не чинила препятствий, но возникла необходимость снять эпизод именно в этот вечер, потому что Мариан Кох, молодая немецкая актриса, игравшая американскую жену доктора Фостера (даму средних лет), должна была утром лететь в Мюнхен, где снималась в другом фильме.

Нам объявили, что съемки начнутся в девять вечера, и снова лимузин с шофером доставил меня в аэропорт. Холод был адский, как в Касабланке в день отъезда.