— Вот для этого вы сюда и приехали, — ответил Хаиме. — Чтобы написать его роль,

— Вы что же, хотите сказать, что не можете сами этого сделать? После того как написали для него фразы, которые я действительно произнес на высоте десяти тысяч футов над Барселоной!

— Это так, случайно. Я, конечно, могу написать. Но вы сделаете лучше. — Он улыбнулся. — Пишите все, что вам вздумается, а я уж разберусь, что снимать, а что — нет.

— Прямо как в Голливуде.

— А вот вам еще чистейший Голливуд, — сказал он, демонстрируя ямочки на щеках. — Идея этого фильма возникла, когда в Мадриде два господина — импортеры-экспортеры — задумали основать кинокомпанию под названием «Пандора»

— А легенда им известна?

— Не знаю. Но во всяком случае, они видели мои первые два фильма и прислали мне сценарий. Я прочел его и отослал обратно, сообщив, что не стану снимать по нему фильм, даже если никогда в жизни мне больше не придется работать в кино. Он никуда не годен. После этого они позвонили и сказали: «Снимайте фильм, какой хотите. При одном условии».

— У одного из них есть любовница…

— Именно. Мы с Романом начали писать совершенно другую историю, но постепенно получился этот сценарий.

— А любовница ни разу не играла в кино?

— Ни разу.

— Что же она умеет? Я имею в виду…

— Она танцовщица. Одна из трех лучших исполнительниц фламенко в Испании.

— Ах вот оно что!

— В субботу, — сказал Хаиме, — мы поедем искать натуру. Хотите с нами? Вместе с Сильвиан?

— Конечно. А куда мы поедем?

— Ну, вы читали сценарий. Мы поедем осмотреть Римскую арку, которую доктор Фостер помнил все эти годы. И нужно найти ферму, где будут резать свинью.

— Этот эпизод мне тоже не нравится, — сказал я. — Никакого отношения к сюжету он не имеет.

— Это символическая сцена, — ответил Хаиме. — Потом поедем в клинику для душевнобольных, которую посещает доктор Фостер, а потом в разрушенный город, и еще мне нужно найти церковь в провинциальном городке, типичную церковь, куда ходят только бедняки.

— Но куда вы собираетесь ехать? В сценарии не названы никакие города.

— Мы побываем, — небрежно сказал Хаиме, — в Таррагоне, Реусе, Фальсете, потом в Мора-ла-Нуэве, переедем через Эбро, а оттуда двинемся через Мора-де-Эбро в Корберу и Гандесу, в Сьерра-Пандольс.

Я молчал. Я онемел. Он перечислил те места, где мы сражались, где многие из нас бились в агонии, умирали. Сон это или кошмар? Может ли это быть? Я смотрел на Хаиме.

Лицо Хаиме оставалось совершенно бесстрастным. Томные глаза стали совсем непроницаемыми.

По плану мы должны были выехать рано утром, на обратном пути переночевать в Таррагоне и вернуться в Барселону. Но планы легко меняются — особенно в Испании, — и выехали мы чуть ли не под вечер.

Вшестером мы втиснулись в старый, очень грязный «мерседес», много месяцев не мытый и не чищенный, за рулем которого сидел молодой человек.

Звали этого молодого человека — Мартин Хьюбер, он был швейцарцем немецкого происхождения и говорил по-английски с англо-немецким акцентом, по-немецки — с швейцарским, по-французски — с испанским, а по-испански — с французским. Актер на маленькие роли, он играл в разных странах Европы, а сейчас участвовал в работе над фильмом Камино, выполняя какие-то неясные обязанности. Почему-то все называли его Пипо, а я стал называть Пипо-Типо.

За время этой поездки все, кроме нас с женой, получили прозвища. Хаиме стал Хаиме Первый-конкистадор. Его продюсер, которого тоже звали Хаиме, — Хаиме Фернандес Сид — стал Хаиме-Сид. Мартита превратилась в Чикиту или Чикиту Банана, то есть в Бананчик, после чего Камино виртуозно запел эту песню хорошо поставленным баритоном, чем нас немало удивил.

К Таррагоне мы подъезжали уже в полной темноте, и поэтому триумфальную арку Бара над древней римской дорогой и, немного дальше, памятник, считающийся гробницей Гнея и Публия Корнелия Сципионов (хотя, возможно, это и не их гробница), нам пришлось рассматривать с помощью карманных фонариков.

В 218 году до нашей эры Сципионы захватили древний Тарракон, главный город кассатанов — одного из иберийских племен. Затем город (ныне изобилующий римскими развалинами) на время попал в руки карфагенян (которые убили братьев в 212 году до нашей эры). Его брали исторические личности, вроде Августа и Адриана, в 467 году нашей эры его взяли вестготы, в 711 году их изгнали мавры (которые разграбили и сожгли город); они продержались там почти четыреста лет, пока испанцы не выгнали их вон. Город также побывал в руках англичан и французов, но на меня наибольшее впечатление произвели следы римлян — в тот единственный раз, когда я видел этот город в 1938 году, перед переправой через Эбро: я получил двадцатичетырехчасовой отпуск за победу в стрельбе по мишеням.

Я родился в Гарлеме (когда, по словам моей матери, «это был совершенно приличный район»), но меня всегда влекли древние римляне, и, глядя на то, что они оставили, я всегда чувствовал, как у меня захватывает дух.

То же самое, должно быть, испытывал и Камино, потому что вот о чем думает его доктор Фостер, отправившийся с юной Марией в сентиментальное путешествие по местам, которые так много значили для него в молодости:

Голос Дейвида (из-за кадра). Римская арка… Римляне остаются, что бы ни происходило. Как мог я не задумываться об этом тогда?.. Римляне, карфагеняне, финикийцы, египтяне, троянцы… сохранились от них лишь имена и камни… но камни вечны.

Римляне и намеревались остаться навсегда: они чувствовали, что у них есть «обязательства» перед народами, которые они по всем пределам тогдашнего мира покоряли, колонизировали и благодетельствовали постройкой общественных сооружений. Но, глядя на то, что они оставили после себя, мы невольно задумываемся о своем собственном месте в истории — и вспоминаем «Озимандию» Шелли.

Мы въехали в Таррагону почти в полночь и остановились в гостинице на улице, по которой я много раз ходил прежде. (Тогда она называлась улицей Св. Ионна, но теперь и она переименована в улицу Наиглавнейшего. Sic transit…{[25]}).

Мы отправились поужинать в маленький бар по соседству, и я вспомнил, что, когда в последний раз шел по этой улице, ведущей к береговым обрывам, во всех окнах красовались коряво написанные объявления: «Табака нет», «Продуктов нет». А один явно наделенный фантазией человек — возможно, не без задней мысли — выставил такое объявление: «У меня ничего нет».

В 1938 году и правда всего было мало. Тогда нам подали весьма жалкий обед в жалкой гостинице с пышным названием «Гранд-отель насиональ», однако недостатка в проститутках в опустевшем городе как будто не ощущалось, и все, кроме меня, отправились на поиски соответствующего заведения, а я прогуливался в гордом одиночестве, недоумевая, почему я не могу последовать их примеру.

А потом мы купались в Средиземном море, голубом, как на всех открытках. Вода была довольно прохладной, а чтобы она достала хотя бы до пояса, приходилось брести чуть ли не четверть мили. На пляже, кроме нас, почти никого не было, купальные кабины стояли пустые, их полосатая парусина выцвела, а мы загорали и чувствовали себя очень странно, потому что вокруг бушевала война.

Двадцать девять лет спустя светила полная луна, и мы с Сильвиан вышли прогуляться по набережной. Я показал ей черневшие вдали развалины римского театра и бань, но у нас не было сил добраться до них.

Вместо этого мы поднялись в город по узким улочкам, где нижняя часть опорных стен была еще римской кладки и можно было погладить огромные необтесанные блоки, поверхность которых все еще была шершавой. Две с лишним тысячи лет спустя после того, как Сципионы приказали их воздвигнуть!

Я вспомнил, что где-то в городе (я не помнил точно где) в такую стену была вделана надгробная плита — стела — какому-то римскому возничему, и стихотворная эпитафия выражала его скорбь, потому что он умер не в цирке, а от лихорадки. Он умер молодым, но его голос все еще звучал.