Сквозь витрину магазина «Beriozka» наблюдаю, как две толстухи в шортах до колен изучают норковую шубу, прикидывают ее на вес, перебирают волосок за волоском, словно в поисках маловероятных там вшей. Они подсчитывали цену в рублях, одна вооружилась
калькулятором, другая обмахивалась буклетом. Французских коммунистов «Березки» не шокировали. Уже и то замечательно, что Советский Союз производит норковые шубы, притом стоившие вдвое дешевле, чем во Франции. Что русским подобная роскошь недоступна, их вовсе не смущало: страна нуждается в валюте.
Все для народного блага.
По отражению в витрине я заметил, что возле меня отирается чернокожий юноша (нет, не америка нец, если судить по его одежде), пытаясь поймать мой взгляд, колеблется, мечется. Я обернулся. Он тотчас юркнул в подворотню, я последовал за цим. Мы оказались во дворе старинного особнячка. Убедившись, что нас не подслушивают, он произнес по-английски:
«Я здесь учусь, меня не пускают в «Березку».
— Но ведь вы иностранец, вам можно».
Парень мотнул головой: мол, все сложнее. Он отсчитал мне в рублях стоимость блока «Мальборо» по обменному курсу; я порылся в карманах, чтобы убедиться, хватит ли мне валюты. Мы договорились встретиться в этом же укромном месте, но в тот миг, когда я через пять минут вышел из магазина, он как раз рванул от двух шпиков, преследовавших ег о по пятам. Тут же и я, не раздумывая, пустился бежа1ь, чтобы обогнуть квартал с противоположной стороны, смеясь на бегу, уверенный, что он разгадает мой маневр. Мы встретились на улице, проле1 авшей позади особняка. Он оторвался от преследователей, но не спешил перейти на шаг; я несусь ему навстречу, сую блок, который он принимает, не снижая скорости, будто эстафетную палочку. Запыхавшись, я продолжаю смеяться. Выкрикиваю ему вслед пожелание удачи.
(Прибывших из «дружественных» африканских стран студентов, которым Советы выплачивали стипендию, считают ленивыми, дурно воспитанными, не способными влиться в коллектив русских однокашников. Юра рассказал, в частности, и такую сплетню: как-то зимой, на вечеринке па случаю университетского праздника, африканец пригласил девушку танцевать. Та отказалась. Чуть подвыпивший парень начал приставать. На помощь занервничавшей девице бросились ее московские приятели. Дело кончилось тем, что в образовавшейся давке чернокожий, будто бы невзирая на грозившую ему опасность, загасил окурок о девичью грудь. Юру нисколько не смущало, что поступок был совершенно бессмысленный, на то они и дикари, чтобы совершать бессмысленные поступки. Кара последовала незамедлительно: мерзавца, чтобы преподать урок, взяли за руки за ноги и выбросили в окно. Это был всего лишь первый этаж, простодушно пояснил Юра, к тому же колючий кустарник, покрытый метровым слоем снега, должен был смягчить приземление. Однако поутру возле кустарника обнаружили окоченевший труп — черное пятно на красном снегу.)
Шпики выскочили из-за поворота, бледные, взмыленные. Их подозрительный взгляд шарил по толпе. Я пристроился к очереди, столпившейся у лотка с «тат%епо\е»\ эти приторные сливочные ледышки стали моим главным продуктом питания. Я вспомнил о соотечественниках, стройной колонной отправившихся на молокозавод, и вдруг испугался, осознав глубину своего одиночества. Я ощутил весь ужас моей ничем не ограниченной свободы.
Стаканчик мороженого мне прочистил мозги — ясно, что я заблудился. Я не записал номер троллейбуса, а никто из прохожих понятия не имел ни о гостинице «Киевская», ни об этой улице с непроизносимым названием в районе новостроек. На вроде бы знакомом перекрестке я обратился к милиционеру, который вдохновенно таращил глаза и подергивал усы. Он усадил меня в автобус, который привез меня на тот же Невский.
Мир превратился в абсурдное переплетение рельсов и улиц, никуда не ведущих, но спутанных в кудель. Пара старичков идет мне навстречу, взявшись за руки, они счастливы оттого, что выпали из времени. «Зачем копаться в прошлом? — сказали бы они в ответ прохожему, спросившему у них о смысле жизни, — что там почерпнешь, кроме самообмана? Что там отыщешь, кроме детских травм? Читайте Толстого, перечитайте его, молодой человек». Они были такими красивыми, такими элегантными, такими влюбленными. Казалось, что именно так, в обнимку, им пристало лежать и в могиле. Я показал им гостиничную карточку, на которой Ирина нацарапала номер троллейбуса. Старичок оглядел меня сверху донизу и нахмурился, осудив дырявую коленку. Он говорил на старомодном французском: тоном мягкого упрека посетовал, что я хожу по улицам в рваных, не залатанных брюках, это предосудительно для юноши. Я поблагодарил за добрый совет и заботу о моей персоне. Моя вежливость их так расположила, что миниатюрная дама поинтересовалась, нравится ли мне Ленинград. «О, конечно! Очень, очень красив». Старички знали, как добраться до Днепропетровской. В моем блокноте они записали номер автобуса, название остановки, где надо пересесть, потом номер троллейбуса и, наконец, название нужной мне остановки, заставив меня повторить все наименования по-русски.
К обеду я опоздал. Я поругался с заведующим столовой, который передал мне через Татьяну, что обеденное время закончилось. Нашей группе был предоставлен свободный выбор, чем заняться вечером: либо смотреть фильм, либо торчать в номере. Фильм будут показывать во Дворце комсомола.
«А наши товарищи придут?»
Татьяна вскинула брови, удивившись моему вопросу.
«Какие товарищи?
— Ну, которые были ночью и сегодня утром».
Она промолчала. Володя прав: не стоит загадывать наперед.
Но мне вовсе не хотелось проторчать самую светлую из белых ночей в номере. Меня неожиданно захватила Ленинградская блокада с ее баррикадами, эпидемиями, голодом. Я-то полагал, что блокада была одним из эпизодов 1917 года, когда Петербург сопротивлялся натиску большевиков. Однако наличие бронетехники и катюш быстро меня вразумило. Они восстановили историческую истину.
На пустой желудок я тем более сопереживал городу, противостоящему фашистским захватчикам, притом задавался вопросом, довелось ли Володиным родителям пережить блокаду, питаться живыми крысами и дохлыми кошками, как показано в фильме. Это была добротная пропагандистская картина с уличными боями на окраинах, обилием руин, изнуренными, горестными лицами, с геополитическими картами, по которым нервно передвигались нарисованные, как в мультипликации, флажки.
Я терпеливо вникал в эту противоречивую эпоху, чтобы скоротать ожидание. Я благодушно верил, что ко мне подсядет единственный интересующий меня герой, отсутствующий, но подразумеваемый в блокадных образах, так что ожидание меня почти не тяготило. В темноте зала он взял бы меня за руку, мы сидели бы локоть к локтю, и я бы чувствовал на себе его взгляд, вперясь в экран, испещренный звездопадом. Я явственно представлял его в бравом, почти военном обличье, с прямой спиной, квадратным подбородком, его рука сжимала мою, словно черенок вил. Но он не явился — вилы так и не вонзились мне в бок.
Я четырежды принял душ.
Я выкурил две пачки сигарет в красивой красной упаковке, украшенной зелено-золотой вязью.
Я семь раз почистил зубы по совету Лили, уверявшей, что это помогает забыть о жаре. С тем же успехом она могла бы попытаться забыть Франсуа, если бы не вбила себе в голову, что по возвращении во Францию, точней, в городок Лизьё, изменник к ней вернется, не потому что поддастся ее чарам, а по слабости. «Он очень боится одиночества», — утверждает Лили. Было видно, что она знает, о чем говорит. Поразительно, до чего эти люди безнравственны. У них просто мания трахать чужих жен или мужей, ходить налево, не решаясь расстаться, поскольку сразу становится ясно, что холодильник не распилишь пополам.
Таким образом, нас объединили наши невзгоды. Лили теперь не желала пальцем пошевелить, от всего отказывалась — от автобуса, от еды, — притом, оставшись в одиночестве, целыми днями чистила зубы, чтобы избавиться от постоянной горечи во рту. По крайней мере, это не противно. Сегодня утром она явилась в номер, присела ко мне на кровать и начала исповедоваться. Терпеть не могу исповедей, но мне очень нравится Лили с ее выпученными глазами и отвислым задом. Я ее выслушал. Вокруг нас хлопотали уборщицы, тщетно пытаясь отмыть наши тени. Лили не затаила зла ни на Франсуа, ни на Аксель, не собиралась мстить, покорно сносила свое унижение. Однако вдруг, в мгновенном порыве, наверняка неожиданно для себя самой, она навалились на меня, стиснула руками мою голову и поцеловала в губы. Оттолкнув Лили, я испугался, что она заплачет. Ничуть не бывало, этим поцелуем она всего лишь попыталась чисто математически решить головоломную задачку, поставленную перед ней изменой любимого, возможно, полагая, что четыре минус два всегда равно двум, или, что если в этом уравнении со многими неизвестными А и С сожительствуют, то В и Э тоже должны произвести действие сложения.
