Он взял меня на буксир, рука возлюбленного оснастила крыльями мои ноги. На бегу я вспоминал русского художника Шагала, его неразлучные пары, устремившиеся, в обнимку, в густо-синие небеса, чтобы там обрести вечное блаженство.
Мой первый любовник впервые вел меня за руку, а я мысленно сетовал, что экспозиция плохо освещена, что мне пришлось заплатить дважды, так как я потерял билетик в гардеробе, что, когда я в отместку попытался стащить на выходе каталог, продавщица меня засекла и объявила: «Цена — сто франков». На бегу всегда лезет в голову чушь.
Возле стоянки Володя отпустил мою руку. Все уже заняли свои места. Аксель взглянула на меня в упор. Так скорбят, когда худшее свершилось. Ее кроткий и горестный взор молил хотя бы о доверии. Я ответил вызывающим взглядом: любовь безжалостна.
В полдень комсомольцы покинули нас. Товарищ Володя сообщил, что обедает в общежитии. Я спросил, увидимся ли мы вечером.
«Не знаю. Трудно загадывать наперед.
— Если не вечером, значит завтра?»
Он переминался с ноги на ногу.
«Ну, конечно... Вечером или завтра».
По неискренней, светской интонации я понял, что он лжет, но не захотел поверить собственным ушам. Он удалялся по Днепропетровской улице в клубах рыжей пыли, и его спина подергивалась от смеха из-за шуточек другого товарища. Скрестив пальцы, я молил, чтобы он обернулся, подал мне знак. Но боги большевистской России плевали на мои молитвы.
Я попросил чаю, но официантка вскинула брови, обмахиваясь рукой. Юра объяснил, что в такую жару в полдень пьют не чай, а кипяченую воду или русское пиво. Я оттолкнул тарелку с тушеной капустой, принялся за хлеб и растаявшее масло, сжевав несколько бутербродов. После чего заявил, что в этой стране недолго и отощать. Юра одарил меня своим синеоким взглядом злой куклы, а Ирина посоветовала нам всем пропустить обед.
«Во второй половине дня мы посетим завод молочных продуктов», — объяснила она, как всегда, серьезным и равнодушным тоном.
Если не поход в музей, то, значит, предстоит потолкаться у завода. Недалеко от Казани производят машины «Лада». Мы имели возможность полюбоваться снаружи, из-за высоченной решетки, по которой шел электрический ток, лишь результатом производственного процесса. Французы решились спросить, почему их не пустили внутрь. Не доверяют, что ли? Не опасаются ли технического шпионажа, попытки вызнать секрет производства этих «лад», чуть более проворных, чем трактора с полигона в Сан— Ремо? Или же опасаются, что они отвлекут рабочих? Лично я уверен, что явись мы неожиданно на глаза рабочих, они онемели бы от ужаса. Ирина невозмутимо заметила:
«У вас, в Лионе, меня не пустили на завод «Рено». (Я было подумал, что разоблачение Ириной псевдосвободного французского общества вернет ей доверие ее французских и русских очернителей. Какая наивность. Поскольку Ирина никогда не употребляла спасительные термины — пролетариат, эксплуатация, прибавочная стоимость, социальная несправедливость — и к тому же избегала заверений, что вся надежда трудящихся масс в марксизме-ленинизме, следовательно, она личность сугубо вредная, то есть капитулянта, чуждый элемент. И потом, было не принято критиковать Францию, «дружественную страну», тем более в присутствии французских коммунистов. Это считалось невежливым. И Юра, и Татьяна следовали правилу: ни единого словечка против жискаровского режима, словно все капиталисты — по другую сторону баррикад, вроде этих нахальных американцев. Журналисты «Правды», с которыми мы общались в Казани, тоже выразили удовлетворение по поводу сближения с Жискаром, притом ностальгически вспоминали Помпиду, «нашего великого президента». Никаких сомнений, что Ирина допустила дипломатический промах.)
Я объявил, что никуда не поеду. Юра взглянул на часы:
«Мы вернемся не раньше шести. Не будешь скучать?»
Если бы я признался, что мечтаю побыть в одиночестве, этот придурок решил бы, что я свихнулся. Конечно, мое затворничество ему на руку, к тому же предоставит возможность наговорить обо мне гадостей группе единомышленников.
Едва автобус скрылся за поворотом, я уже был на улице, ждал троллейбуса до Невского проспекта. Я знал от Ирины, что тут прямая линия. Улыбаюсь глазеющим на меня пассажирам с их круглыми, добродушными, чуть усталыми физиономиями. Пересмеиваюсь с двумя тетками, которые живо меня обсуждают, показывая пальцами на мои рваные джинсы. Когда я сошел, они все еще смеялись, припав к заднему стеклу.
Мальчугану, спросившему, не продаю ли я джинсы, я показал знаками, что у меня только одни-единст— венные, которые на мне. Когда я продемонстрировал дыру на коленке, он кивнул, сразу поверив, что это моя единственная одежда, поскольку иначе я не стал бы ходить в рванье. Потом он позарился на сигаретную пачку, которую засек в кармане моей куртки. Вытряхнув десяток сигарет, я показал на значки, усеявшие мою куртку, выразив готовность обменять сигареты на три значка, если они у него найдутся. Разумеется, нашлись, он протянул мне целую горсть. Я выбрал знамя, украшенное датой 1917, фасад Эрмитажа, увенчанный надписью «ЛЕНИНГРАД», и покрытый эмалью военный корабль, мастерски скопированный, со всеми положенными башнями и пушками. Мальчуган ушел, бесконечно повторяя Его униженная благодарность меня покоробила. Устроившись в сквере, прикалываю значки к куртке и плачу. Плачу, потому что у Володи нет джинсов, он не меняется значками. Он слишком правильный.
Перепутав остановки, я блуждал добрых полчаса. Захожу в столовую, где посетители, приткнувшись у круглых столиков, поглощают супы, химические соки и жидкий кофе. Старуха уборщица моет пол, устроив потоп. Жуткая вонь, смешавшая запахи аммиака, крезола и грязных ног, ударила мне в ноздри. Вступаю в переговоры со старухой, которая мне властно указала на сухой пятачок кафельного пола. По какому-то наитию я заговорил с ней по-испански. Она рассмеялась, но все-таки ответила, так и завязалась беседа, она задавала мне вопросы по-русски, я ей отвечал по-испански. В конце концов, мы пришли к единому мнению: в четыре часа, да еще в такую жару мне просто необходима чашка хорошего кофе с молоком. Встав руки в боки, в косынке, еще крепче прилегавшей к черепу, чем ее собственный скальп, она, шамкая, продолжала беседу, как будто мы действительно друг друга понимали, словно я уже пятидесятый испанский турист за день, посетивший ее забегаловку, чтобы выпить и поболтать. На каждый мой ответ она согласно кивала, возможно, уверенная, что я хвалю погоду, Россию, стерильность зловонного кафеля. Тогда как я говорил только о Володе, дорвавшись, наконец, до собеседника, который со всем соглашается.
Покончив с уборкой, она скинула белые резиновые боты и надела туфельки на низких каблуках. Я галантно воскликнул: «Quй guapa!»* Она сделалась кокетливой, разрумянилась, так как, не поняв смысл комплимента, по интонации догадалась, что это комплимент. Старушка наверняка обладала чутьем, позволявшим все понимать без слов, свойственным зверью и отчасти младенцам. Самое главное — интонация, выражение лица говорящего: ведь нам важно лишь то, как он к нам настроен.
* Какая красавица! (исп.)
***
Подчас мне казалось, что, если бы Володя не говорил по-французски, мы бы лучше друг друга понимали.
Вдруг она замолчала. Отвергла мою мелочь. Потом вежливо, однако настойчиво стала подталкивать меня к двери, одновременно лаская своими вытаращенными глазками. Уже за порогом она указала на безоблачные небеса, в том смысле, что негоже по такой погоде юноше моих лет сидеть в духоте. Я чмокнул ее в румяную тугую щечку, которую она, захихикав, мне подставила.
Кого только не встретишь на Невском, уж не говоря об ордах американцев, прибывших отпраздновать стыковку «Союз-Аполлона», первую советско-американскую космическую акцию. Враги на Земле могут сотрудничать в Космосе, вот главное назидание, которое извлекли из этого события американцы, подчас приводившие русских в изрядное замешательство своей непосредственностью и бесцеремонностью. Над их звездно-полосатыми шортами красовались майки с девизом: «I love USSR». Производителям ширпотреба не откажешь в изобретательности. В честь данного события успели выпустить и сигареты «Союз-Аполлон» из светлого табака, с двуязычной надписью на пачке.
