С другой стороны, если они к этому не готовы, им стоило бы разводить какой-нибудь безвредный сорт рыб, а не обучать малолетних хтонических магов.

Сами напросились, можно сказать.

— ..Не хочешь на крышу? Ладно. Как насчёт ректорского кабинета? У меня накопилась пара претензий к гаремному кошаку, и я считаю, что он мне задолжал. Ты можешь прийти, сесть к нему на стол и начать страдать. Как тебе идея?..

Вот тут она наконец-то перевела на меня взгляд пустых глаз.

Слёз в них не было.

— ..Возможно, в глубине души я всегда знала, — сказала Ван-Ван. — И насчёт жениха, и насчёт родителей, и насчёт… Ты понял. Не всё, но многое теперь имеет смысл. Только вот я не замечала. Не верила? Не хотела замечать?.. Не знаю, как объяснить…

— Я понимаю, — и о да, я понимал.

Сколько раз я подобное видел, в конце концов.

— ..Я не знаю, что чувствую, там много чего намешано, но я знаю, что в какой-то степени я рада, что они мертвы. Я действительно их дочь, а? Я — чудовище… А ещё в какой-то мере мне их жаль, и это тоже глупо!

Я фыркнул.

— Ребёнок, если ты по этому поводу чудовище, то туда же можно отнести большую часть человеческой популяции… Веришь или нет, но в спорных обстоятельствах приходят спорные эмоции. Это нормально. Например, те, чьи родные тяжело болели перед смертью, порой ощущают в числе прочего облегчение от того, что всё закончилось, и ненавидят себя за это. Но правда в том, что чувства многогранны, и после серьёзных потрясений они похожи на спутанный клубок всего подряд, что застрял в груди и мешает дышать. А в твоей ситуации закономерно испытывать разное, я бы сказал…

— Я не хочу по этому поводу ничего испытывать! Я просто хочу оставить их за спиной! Они мне никто, я им тоже, и что дальше?! Почему я чувствую так много всего?! Почему так больно?! Я не понимаю!.. Они даже не были моими настоящими родителями!

Я прикинул, что кошачий облик не совсем подходит для этого разговора, преобразился, сел рядом с ней на холодный, влажный каменный пол и осторожно взял её руку в свою.

— Так или иначе, они были тебе родителями. Может, не лучшими…

— Не худшими тоже, — Ван-Ван смотрела в пол. — Особенно когда у папы были, ну, хорошие дни. Они покупали мне подарки и книги, заботились обо мне. А я оставила их и даже не попыталась узнать, как они там. Я подумала: пусть остаются с сыном, о котором так мечтали, и делают друг с другом и мастерской, что хотят, но без меня. А я пойду за мечтой. Получается, своим уходом я их уби…

— Даже не начинай, — отрезал я. — Даже не позволяй своему разуму вывернуть всё в эту сторону. Не ходи в этот тупик, там нет ничего, кроме старых скелетов… Я знаю, о чём говорю. Я сам десять лет рассказывал всем, желающим слушать, что убил своего наставника.

— И ты… Правда его убил?

— Нет, в том-то и дело. Я видал немало крови, мой родной мир жесток, но в случае с учителем — даже близко нет. От меня там почти ничего не зависело, да и то, что зависело, сводилось к череде невозможных выборов… В том смысле что я мог разве что помереть с наставником за компанию. Что, как ты понимаешь, никому бы не помогло. Но вина — самый необъективный рассказчик, и она — первый ответ в таких случаях. Знаешь, почему?

— Почему? — теперь в её голосе прорезалась тень настоящего любопытства.

— Потому что иначе придётся признать свою беспомощность, конечно! И, до кучи, тот неудобный факт, что вещи просто случаются, и они вне нашего контроля. Некоторые вещи не зависят от того, как сильно ты любишь, хорош ты или плох, какие решения ты принимаешь. Ты не можешь решать за других людей, и есть обстоятельства, которые не изменить. Это тяжело принять, и разум пытается… Придать смысл. Найти, что могло бы быть иначе. И в этой стороне лежит безумие.

— Это как те разговоры о контроле и безопасности, да? Ну, когда говорили о Персик?..

— Да, — вздохнул я. — Видишь ли, так-то разумная безопасность и определённый контроль — это не пугающие вещи, более того, необходимые. Без них и общества бы не было, если что. Но там, где начинаются слепые и фанатичные погони за абсолютной безопасностью и полным контролем, лежит дорога к обману и безумию. Ни в каких рамках, будь то страна, организация, семья или один-единственный разум — ни в каких рамках такое не кончается ничем хорошим.

— Я… Наверное, понимаю. Но Снеж, я… Слишком много всего, и я не знаю, что с этим делать…

— И это нормально, — я осторожно обнял её за плечи и заглянул в глаза. — Малыш, правда в том, что пройдут годы, десятилетия даже, прежде чем ты окончательно разберёшься, что с этим делать. Такие вещи не разрешаются одним разговором. У каждого человека есть с собой багаж боли, сомнений, страхов и обид, которые он тащит за собой из прошлого. В этом смысле никто не исключение. Но люди как ты…

— Чудовища?

— Нет, жертвы чудовищ… Так вот, люди как ты проходят длинный путь, чтобы примириться с прошлым и отпустить его. Будут слёзы, и сомнения, и отрицание, и много чего ещё. Но ты должна мне прямо сейчас кое-что пообещать.

— Что?..

— Что каждый раз, когда тебя будут одолевать мрачные мысли и сомнения на этот счёт, ты будешь возвращаться мысленно в этот момент и повторять за мной заклинание. Готова запоминать?

— Да?

— Значит, поехали. Ты скажешь: “Я не виновата в том, что случилось. Я принимала решения, необходимые в тех обстоятельствах, и ничего не могла бы изменить. Я выбралась и начала идти своим собственным путём. Я не несу ответственности за чужие безумия. Я не обязана улыбаться и соответствовать. Они не были хорошими людьми. Они лгали, и ничему, что они обо мне говорили, нельзя верить — потому я узнаю себя снова, оставив их мнение за спиной. Как бы трудно ни было, я не позволю чужим ошибкам и маниям ломать мою дальнейшую жизнь. Я сильнее, и я справлюсь.” Запомнила?

— Но Снеж. Разве это заклинание?

— О, одно из самых важных для тебя. Ты должна его повторить три раза.

— Но…

— Три раза. И поверь, я не шучу, когда говорю: это важное заклинание. Важнее многих других. Ты должна навсегда запомнить его. Начинай!

…

Надо отдать моей подопечной должное — повторила, как миленькая. И под конец звучала даже уверенней, чем в самом начале.

Заплакать так и не смогла, правда, но это ничего, всё придёт со временем; об этом не принято говорить, и слёзы часто считаются мерилом боли, но в реальности от горя, страха и шока люди часто теряют способность плакать. Тут шанс один к одному, я бы сказал.

Я в своё время смог оплакать учителя и Пао-Пао только через пятнадцать лет, и кто бы знал, какое облегчение принесли мне эти слёзы! Я рыдал, всё моё тело трясло, я не мог остановиться — но вместе со слезами меня покидало нечто, что сидело занозой…

И я слишком ярко узнавал себя в Ван-Ван, чтобы не понимать: она не умеет плакать толком. На заказ, ради притворства, из-за глупостей и мелочей — сколько угодно, не проблема. Но всерьёз, так, чтобы соль защипала на ранах, после оставив их постепенно заживать? Нет, она не слишком хороша в таких слезах.

И долго ещё не будет.

— Эм, Снеж… Ты не мог бы… Я тут как бы…

Ну наконец-то.

— С удовольствием! Никогда не был любителем женских уборных. Бани ещё куда ни шло, а это… Я буду у двери.

С этими словами я, заблаговременно приняв кошачье обличье, выскользнул прочь, оставив Ван-Ван подправлять испорченную косметику и заниматься прочими вещами, необходимыми для поддержки жизнедеятельности.

Разговор меня вымотал больше, чем я хотел бы признаваться.

— Отлично сделано. Я не думаю, что справился бы лучше.

Я покосился на господина Фаннда, что стоял на почтительном расстоянии, опершись на подоконник. Почуял я его давно и всё гадал, станет ли он вмешиваться.

Не стал.

Разумно с его стороны.

— ..Я так понимаю, вы эвакуировали этаж?

— Скажем так: убедились, что в случае срыва не пострадает никто из тех, кто не сможет с этим справиться.

— Вы могли бы быть осторожней с новостями.