– Нет, мы из полиции, – сказал я.

– Из полиции? – переспросил он удивлённо.

– Вы отец Арсений?

– Иерей Арсений Иванов, настоятель храма Святителя Николая в городе Камнегорске, – кивнул тот.

– У нас есть к вам несколько вопросов. Касаемо вашей работы в изоляторе временного содержания.

– А, понимаю, – кивнул он, но сразу добавил: – Это тайна исповеди. Я не могу ничего вам говорить.

Он выпрямился, чуть нахмурился.

– Если вы хотите узнать, о чём мне рассказывают исповедующиеся, то я уже говорил вашему начальству – я не участвую в ваших… как вы их называете… оперативных мероприятиях. Я людям душу облегчаю, грехи помогаю осознать, снять перед Богом камень с души.

– Это всё хорошо, – прервал я его. – Но недавно вы исповедали некоего Чучалина Александра Николаевича.

– Я много кого исповедую, – вздохнул отец Арсений. – Имена я не запоминаю, тут имена не важны. Исповедь – это не опись какая, это сокровенный труд души, и мне, как слуге Христову, надлежит хранить это в тайне.

– Ну, может, вспомните – он такой, – подсказал я, – чёрнявый, кудрявый, лет сорок на вид, передних зубов не хватает. Вспомнили?

– Вроде бы, да… – погладил бороду священник. – Был такой. И что вы хотите про него услышать?

– Про что он вам рассказывал?

Он опустил глаза, сложил руки на груди и заговорил мягко, с той неторопливой мерой, какая свойственна людям церковного сана:

– Слушайте, братья мои, поймите меня правильно. Таинство покаяния – не ведомость дел. Мне множество сердец открывается, и я слышу людей, которые приходят с тяжким бременем. Это приход к Богу, это признание греха, это покаянный плач о содеянном и надежда на милость Божию. И потому нельзя слово исповеди выносить наружу… было бы это преступлением против совести и против самой сути служения.

Красиво загнул… Да и говорил серьёзно, но я будто бы пропустил его слова мимо ушей.

– Сокамерники говорят, что Чучалин очень изменился, стал набожным, – попытался вставить слово Шульгин в этот бесконечный красноречивый проток.

– Да, он мог измениться, – продолжил батюшка. – Часто бывает, что человек, столкнувшись с краем пропасти, вдруг видит свет, и в его душе возникает желание исправиться.

– А не высказывал ли он вам мысли о наказании людей за их грехи? – спросил я. – Или о том, что мир нужно очищать от грешников? Может, что-то такое часто повторялось?

– Не судите, да не судимы будете. Мы не можем брать на себя бремя праведного суда. Если человек начинает говорить о «наказании грешников» – это тревожный знак. В таких случаях я всегда говорю: надо каяться, молиться, творить добро, а не зло. Наказывать – не наше дело.

– Так говорил он о наказании грешников? Вы ему так и рекомендовали, как сейчас говорите? – ввернул я конкретный вопрос в его поток выверенной речи.

– Что же я могу вам сказать? – проговорил он и снова поднял глаза. – Этот человек… он искал помощи, он говорил о желании изменить жизнь.

Шульгин не выдержал и перебил:

– В общем, отец Арсений, дело такое: ваш этот подопечный подозревается в жестоком убийстве. Вся информация нам нужна, чтобы найти его.

– Господи… – тихо проговорил иерей, перекрестившись. – Падшая душа…

– И куда он хотел направиться, он вам не говорил? – спросил я. – Это же не тайна исповеди.

– Нет, – ответил отец Арсений, покачав головой. – На такие темы мы не беседовали. Мы говорили о душе, о Боге, о грехах, от которых он хотел очиститься. О тех, что он раньше совершал.

– Ну, то, что он раньше совершал, нас не интересует, – сказал Шульгин.

Он вытащил из кармана визитку, протянул священнику.

– Если вдруг что-то вспомните… или он к вам придёт. Ну, если он такой набожный стал, теоретически ведь может?

– Мои двери всегда открыты для всякого, кто ищет Бога, – кивнув, ответил священник.

– Ну вот, тогда, если появится – позвоните, – сказал я.

– Не обещаю, – отозвался он, глядя в сторону.

– Ладно, и на том спасибо, – сказал я. – До свидания.

Мы уже повернулись к выходу, как вдруг отец Арсений окликнул нас:

– Постойте… – сказал он.

Мы обернулись.

– Я вспомнил, – произнёс он медленно.

– Что именно? – спросили мы в один голос.

– Он… – иерей задумался, глядя мимо нас, – спрашивал меня о смертных грехах. Я рассказывал ему о них. Не знаю, зачем спрашивал. Я тогда ещё удивился…

– О каких именно грехах? – уточнил Шульгин.

Отец Арсений глубоко вздохнул, провёл ладонью по бороде и поучительно произнёс:

– Стыдно не знать, молодой человек, – сказал он с укором. – Есть семь смертных грехов, за которые душа человеческая томится в аду. Грехи эти – источник всех зол, ибо из них рождаются прочие страсти и соблазны.

Мы слушали, не задавая вопросов, чтобы снова не напороться на проповедь.

– Первый грех – гордыня, ибо человек, возгордившись, ставит себя выше Бога и ближнего своего. Второй – сребролюбие, любовь к богатству, которая ослепляет душу и делает её рабой денег. Третий – блуд, страсть плотская, что губит тело и дух, превращая человека в орудие похоти. Четвёртый – зависть, что точит сердце, как червь, не давая радости даже в добром. Пятый – чревоугодие, ненасытность телесная, когда человек живёт ради брюха, а не ради духа. Шестой…

– Спасибо, – не выдержал Коля. – Остальные грехи мы в интернете сами изучим.

– И к чему, как вы думаете, он спрашивал про эти грехи? – спросил я батюшку.

– Мне неведомо, молодой человек, – развёл руками тот. – Может, для того, чтобы их более не совершать. Избегать – я надеюсь на это. На то и объяснения веду…

– Может быть, может быть… Ладно, спасибо ещё раз, – сказал я. – Пойдём, Коля.

Мы развернулись и направились к выходу с территории храма.

Сели в машину. Николай повернул ключ – и, хвала всем богам, та на удивление бодро завелась. Мотор заурчал ровно.

– Молодец! – Шульгин погладил по рулю «Тойоту». – Умничка, помогаешь. Ты теперь на полицию работаешь, так что уж давай, это, без выкидонов.

– На фига ты с машиной разговариваешь? – рассмеялся я.

– А ты, Макс, хочешь верь, хочешь нет, – сказал Коля, – но я сто раз замечал: если ругать тачку – будет барахлить. А если хвалить, то будет работать, как часы.

Ну вот, а ещё от меня то и дело глаза к потолку заводит – а сам-то рассуждает, как самый настоящий пенс.

– Ладно, – хмыкнул я снисходительно. – Будем петь дифирамбы нашей новой колымаге.

– Да не смейся надо мной, Макс, – оправдывался Шульгин. – Я реально сто раз в такие ситуации попадал.

– А я и не смеюсь, – сказал я. – Ну что, куда сейчас?

– Что-то не нравится мне всё это, – сказал Шульгин, – эти религиозные замуты, исповеди, грехи…

– Я бы, знаешь, что сделал, – сказал я. – Съездил бы по адресу, где жил Барабаш, осмотрелся бы там.

– Зачем? – удивился Шульгин. – Его же убили не дома, а в машине, в лесополосе.

– Допустим. Что мы знаем о Чучалине? – спросил я.

– Ну, – начал Шульгин, – вор, рецидивист, сидел за разбой, совершал нападения, ударился в религию… Возможно, убил Барабаша.

– Правильно, – кивнул я. – А что мы знаем о его жертве?

– Ну… таксист, – Шульгин осёкся.

– Вот. Ничего не знаем, – сказал я. – А ведь иногда информация о жертве важнее, чем о подозреваемом. Только так можно уловить связь и понять мотив.

– Тогда давай пробьём этого Барабаша, – сказал Николай.

– Уже, – ответил я. – Я сразу отправил сообщение Оксане, пробьёт по базам, всё сделает и мне скинет. Но знаешь, Коля, про человека многое скажет не формальная карточка. О быте, о связях, о характере – многое видно по тому, как он живёт, кто вокруг него крутится.

– Ты предлагаешь сделать осмотр жилья Барабаша? – уточнил он. – Но Круглов нам ни за что не даст, а у самих нет на это полномочий, мы не ведём оперативное сопровождение его дела.

– Вот в том-то и проблема, – ответил я спокойно и выжидающе посмотрел на напарника. – Официально нам тут не светит ковыряться.