— Круто. А куда вы…

Продолжения не выходит — задняя дверь с грохотом распахивается и врезается в стену, а следом за ней влетают Майины ботинки, словно снаряды. На пороге, в проёме, замирает высокий силуэт.

Майя визжит, а я в панике запускаю коробку с хлопьями в непрошеного гостя. Он легко отбивает её ладонью.

— Ты в своём уме, Люси?! — орёт он, потирая запястье. — Я этой рукой пишу картины!

— Ты в своём уме, Люси?! — швыряю в него ещё одну коробку. — Это ты врываешься в мою кухню с криками, а я, значит, не имею права защищаться? Хорошо, что я не метнула в тебя фруктовую вазу.

Я прижимаю ладонь к груди — сердце колотится. Майя медленно оседает за стол, прижав лоб к столешнице, тяжело дышит.

— Ты выбил мою дверь. Это не «Закон и порядок»⁶, между прочим!

Отец моей дочери входит в кухню, не отводя от меня взгляда, и закрывает за собой дверь. Его лицо мрачнее тучи. Широкие плечи, тёплый взгляд, выцветшая зелёная футболка с надписью «ЖРИ МИДИИ БЕРТЫ» — из той самой забегаловки, от которой он без ума. Почти не изменился с тех пор, как нам было по шестнадцать, и мы были глупы до безумия. Всё те же брызги краски на предплечьях, пятно на воротнике. Видно, бросил работу прямо посреди сеанса и примчался сюда.

— Хочешь мне кое-что рассказать? — спрашивает он, поднимая брови.

Кудри у Грейсона и Майи одинаковые — буйные, упругие, непокорные. Ни один гель их не берёт. Когда Майя родилась, она выглядела как Маугли. С тех пор мало что изменилось. У Грейсона — тоже.

— Нет. Мне нечего тебе рассказывать, — выдыхаю я, стараясь успокоить сердцебиение.

Он продолжает буравить меня взглядом. Я в ответ приподнимаю брови:

— А у тебя? Хочешь что-нибудь сказать? Например, «Извини за дверь»?

Он медленно качает головой:

— Нет, не думаю, что буду извиняться.

— Что, пришёл довести меня до инфаркта с утра пораньше?

Он молчит. Я не понимаю, зачем всё это. Но Грейсон всегда тяготел к драме. Художник, что с него взять. Матео говорит, это попытки исцелить своего внутреннего ребёнка. Что бы там ни было, у меня сейчас нет ни времени, ни терпения. Он, конечно, живёт в доме по соседству вот уже почти десять лет, но до сих пор ведёт себя так, будто этот тоже принадлежит ему.

— Ты Майю забирать пришёл? — я киваю на её вялое тельце, распластанное на стуле. — Она как раз собиралась надевать обувь. Кстати, можешь сам её поднять, раз уж ты у нас её так распустил.

Грейсон даже не шевелится. Я не понимаю, зачем он здесь, почему пришёл раньше времени и почему смотрит на меня так, будто явился с того света.

— Что, опять за кетчупом? — осторожно спрашиваю. — Я же говорила, забери весь, не мучайся.

— Не нужен мне твой кетчуп, — качает он головой, не сводя с меня глаз. — Мне нужны ответы.

— Насчёт чего?

— Насчёт тебя.

— Меня? — я показываю на себя.

Он кивает.

— И что именно тебя интересует?

Он проводит ладонью по лицу, качает головой — ровно так он смотрит на чистый холст, не зная, с чего начать. Замешательство. Раздражение. Я вывожу его на новый уровень ступора.

С тяжёлым вздохом он отодвигает стул и садится рядом. Его ладонь ложится поверх моей — на ручке кружки. Я пытаюсь выдернуть руку, но он держит крепко.

— Ты же знаешь, что можешь поговорить со мной, правда?

Я выдёргиваю руку, прижимаю кружку к груди:

— Грей, я разговариваю с тобой каждый день своей жизни. Ты меня пугаешь.

Живот сжимается от тревоги. Последний раз он врывался вот так, когда Матео порезал руку садовыми ножницами. Я бросаю взгляд в окно — калитка между нашими дворами распахнута, скрипит на ржавых петлях.

— С Тео всё в порядке?

— С Матео всё нормально. Хотя он тоже на тебя сердится.

— Почему он на меня сердится?

— Ох, чёрт, — шепчет Майя.

Она всё ещё сидит с лбом на столе, вцепившись ладонями в край.

— Следи за языком, — автоматически бормочем мы с Грейсоном в унисон.

Майя медленно поднимает голову. Лицо у неё напряжённое. Если бы я не была в шоке, возможно, даже рассмеялась бы. В кухне царит хаос — один ботинок закатился под плиту, хлопья рассыпаны по полу, как пережаренное, унылое конфетти, а Грейсон смотрит на меня, будто я украла его печенье и растоптала все его мечты.

Майя ловит его взгляд и не отводит глаз.

— Пап, это вообще не важно.

— Я с тобой потом поговорю, маленький Макиавелли⁷, — бурчит он, сжав челюсть. — Не могу поверить, что ты сделала это без меня.

— Ох, чёрт, — шепчу я.

Потому что есть только одна причина, по которой Грейсон может быть так зол. Он ненавидит, когда его не включают. А если он узнал, что Майя самостоятельно вмешалась в моё эмоциональное состояние — то чего, чего он безуспешно добивается уже много лет, — это значит только одно…

Он знает. Не знаю как, но он знает.

Он знает о радиоэфире.

— Угу, — кивает он, пока осознание медленно проникает в мой мозг. — Доходит, наконец-то.

Он опускает руки мне на плечи и слегка встряхивает:

— Почему ты не сказала, что у тебя проблемы с отношениями? Мне. Платонической любви всей твоей жизни.

— Грей…

— Я знаю тебя с трёх лет, когда ты таскала мои фигурки из «Улицы Сезам», и ты лгала мне.

— Я тебе не врала. Я…

Он отмахивается:

— Я столько лет пытался заговорить с тобой об этом, Люси. И ты выбрала, чтобы о твоих мечтах узнал какой-то левый мужик в прямом эфире? Ты сказала, что ищешь магию?!

Он хлопает глазами так, будто я призналась Эйдену Валентайну, что мечтаю встретиться с кем-нибудь под мостом ради чего-то недостойного.

— Магию?! Ты же говорила мне, что от свиданий у тебя изжога.

Это… отчасти правда. Но настоящая причина — та, о которой я никому не говорила. Это ощущение, что мне, возможно, просто не суждено найти кого-то, кто впишется в ту жизнь, которую я выстроила. Что я слишком многого хочу. Что я наивна. Что уже слишком поздно.

Я не хотела говорить об этом. Тем более — Грейсону. Моему самому давнему другу. Отцу моей дочери. Моему соратнику по воспитанию. Моей платонической любви всей жизни. Грейсон всегда был собой — искренним, открытым. Ему не составило труда встретить Матео. Я боялась, что он не поймёт. Не хотела добавлять ему поводов для тревоги.

Так что я запаковала это в аккуратную коробочку и закопала поглубже. До тех пор, пока Эйден Валентайн не сунул туда монтировку и не вскрыл всё подчистую.

Я скидываю руки Грейсона со своих плеч, мрачно морщусь. Мой желудок валяется где-то рядом с хлопьями, сердце подступает к горлу.

— Ты это слышал? — спрашиваю.

— Слышал.

— Как?

— Ну, Люси, не знаю, знаешь ли ты, но когда человек выходит в эфир, другие… могут это услышать.

— Не говори со мной как с идиоткой. Я знаю, как работает радио. Но с момента эфира прошла неделя. Откуда ты… когда ты это услышал?

Он подаётся вперёд, достаёт телефон из заднего кармана, хмурится и разблокирует экран пальцем в краске. Начинает листать. Долго.

Скрип стула Майи звучит громче, чем должен. Мне хочется сбежать наверх и закопаться под одеялом. Я уже думала, что всё. Что обошлось.

Наконец, спустя вечность, Грейсон разворачивает экран ко мне.

— Похоже, об этом знает уже весь Восточный берег, — и одним движением пролистывает ленту.

Повторяющееся сердечко логотипа «Струн сердца». Эфир снова и снова. Перепосты. Вирусная волна.

— Ты стала популярной.

Я роняю кружку на пол. Она не разбивается, но опрокидывается, размочив хлопья и превратив всё в унылую кашу.

— Ох, чёрт, — в унисон говорим мы с Майей.

***

Я шмыгаю в чёрный вход автомастерской, натянув капюшон на голову, лицо наполовину закрыто шарфом. Всё это, конечно, чрезмерно, но мне отчаянно нужна защита — пусть даже из слоёв ткани. Снова кажется, что каждый встречный косо смотрит в мою сторону. Хотя, если честно, теперь это уже не просто паранойя. Это вполне возможно.