Я фыркаю, он смеётся:

— Серьёзно. Но… моё сердце в другом месте. И твоё — тоже.

Официантка приносит десерты. Я подтягиваю тирамису к себе, как спасательный круг посреди Атлантики. Не думала, что была настолько очевидна. Может, поэтому Эйден отстранённый? Я опозорилась в баре? Слишком навязывалась? Смутный флэшбек: мои руки вцеплены в его рубашку, голова запрокинута. Он сказал, мы не целовались, но… я пыталась? А он отказал? До того, как я потащила его на диван?

— Хочешь поговорить? — осторожно спрашивает Оливер.

Я снова делаю то же самое — сижу с Оливером, а думаю об Эйдене. Он пробует мороженое, я наблюдаю, как он кладёт ложку в рот — и… ничего. Просто констатирую, что он красив, но внутри пусто.

— С тобой? — уточняю я.

Он пожимает плечами:

— А с кем ещё? Говорят, я неплохой слушатель, а наша официантка, похоже, слишком занята кондитером с рыжими хвостиками.

Я перевожу взгляд на открытую кухню. Официантка явно увлечена симпатичным кондитером с кондитерским мешком в руках. Их взгляды цепляются друг за друга, как магниты, через весь зал. Я почти готова заказать ещё десерт, лишь бы дать ей повод подойти к нему снова.

— Не знаю, — медленно говорю я. — Разве это не против правил?

— Каких именно? — он снова поднимает бровь. — Мы же уже выяснили, что это свидание — провал. Без обид. — Он тянется за своим мини-тирамису. — Так что почему бы не добить?

Я ковыряю десерт, обдумывая. Было бы неплохо с кем-то поговорить.

— Я абсолютно беспристрастный слушатель. Можешь мне довериться, — он отправляет в рот ещё ложку и закатывает глаза. — Чёрт, как же это вкусно.

— Очень, — соглашаюсь я.

— Невероятно. Ну так расскажи, что у тебя в голове и почему ты уверена, что не влюблена в человека, в которого точно влюблена.

Я тыкаю тирамису чуть сильнее, чем хотела:

— Ты же сказал, что будешь беспристрастным.

— Беспристрастным, да. Но не дураком.

На мой недоумённый взгляд он закатывает глаза:

— Любой, кто слушал вас в эфире хотя бы тридцать секунд, поймёт, что между вами что-то есть, Люси. Он называл меня не тем именем раз шестнадцать.

Я думаю о Грейсоне, смеющемся за завтраком, о ребятах в мастерской с их списками, о Мэгги с её многозначительными взглядами, о Джексоне с идеально рассчитанными визитами к нас с Эйденом в студию.

Все знают. Весь Балтимор слушает, как я влюбляюсь безответно.

Я откусываю кусочек шоколада:

— Ну, это неловко.

— Наоборот, мило. Честно, мало, что в жизни настолько милое.

— Если он не чувствует того же, то совсем не мило, — бурчу я.

— Чувствует, — мягко говорит Оливер.

Я качаю головой, прокручивая в памяти кадры той ночи, как плохое кино в замедленном темпе: прошу его танцевать, хватаю за футболку, тяну, когда он пытается уложить меня на диван. Я заставила его остаться.

— Не уверена.

— А я уверен, — отвечает Оливер. — Ты бы слышала его, когда он звонил насчёт свидания. Сказал минимум слов, а перед тем как повесить трубку, выдал: «Будь с ней мил, или я тебе жопу надеру». Дословно.

— Он просто такой, — отмахиваюсь я.

— Конечно.

— Если я была так очевидна, зачем ты вообще позвонил? Почему захотел пойти на свидание?

Оливер улыбается с лёгкой грустью:

— Потому что подумал: если кто и сможет вытащить меня из этих чувств, то ты, Люси. Ты… завораживаешь. Думаю, весь город в тебя влюблён.

Я уже слышала это от Эйдена перед одним из эфиров. Тогда я решила, что он шутит. Может, всё-таки нет?..

— На днях я двадцать минут рассказывала, как менять шину.

— Это было очаровательно.

— А ты?

— Что — я?

— Почему хотел избавиться от своих чувств? Кто эта загадочная девушка?

Он морщится:

— Тут всё сложно. Это… бывшая моего брата.

Я шумно втягиваю воздух, его щёки заливает румянец.

— Понимаешь проблему.

— Ох.

— Типа того. Я пытаюсь двигаться дальше — как видишь, — но пока безуспешно.

— И что собираешься делать?

— А что я могу, если чувствую именно так? — он разводит руками, вертит в пальцах маленькую ложку. — Я этого не выбирал и не хотел. Господь свидетель, я мог бы выбрать из семидесяти пяти миллионов лучших вариантов. Но есть как есть. Я не могу заставить сердце чувствовать по-другому. Думаю, просто доведу всё до конца — к лучшему или худшему.

Похоже, для Оливера это скорее худшее. Но я надеюсь, он найдёт, что ищет. Один из плюсов этого шоу и откровенности в эфире — осознание, что я не одинока в своем одиночестве. И далеко не одна.

Меня тянет к нему по-доброму. Я поднимаю стакан с тирамису и чокаюсь с ним:

— Оливер, это, пожалуй, самое странное свидание в моей жизни.

Он смеётся:

— Для меня тоже.

— Но и одно из лучших.

Его улыбка теплеет:

— Да. Для меня тоже.

«Струны сердца»

Эйден Валентайн: «Надеюсь, она хорошо проводит время».

Джексон Кларк: «Ты уже сказал это раз шестьдесят семь».

Эйден Валентайн: «Ну… надеюсь, она хорошо проводит время».

Джексон Кларк: «Повеселее, приятель. Побольше энтузиазма».

Эйден

Я был на первом курсе, когда у мамы во второй раз диагностировали рак. Жил с глупой иллюзией: раз она уже болела, этого не повторится. Но нет, она снова заболевает. А потом поправляется.

Мы с этим покончили. Навсегда.

Поэтому, когда она снова начинает быстро уставать, когда возвращаются головные боли, оптимистичная часть меня списывает это на простуду. Но это не простуда. И та часть меня, что отвечает за надежду, замолкает.

Я всегда умел обходить стороной всё, что причиняет боль.

«Умеешь всё раскладывать по коробкам», — говорил мне терапевт, когда я был ребёнком.

Но теперь двери, за которыми я запирал тяжёлые воспоминания, громко дребезжат на петлях. Я понимаю, что веду себя как мудак, но не знаю, как остановиться. Это уже мышечная память.

Задняя дверь радиостанции открывается, и рядом появляется Мэгги.

— На улице десять градусов, — дрожит она. — Почему ты сидишь на парковке?

— Я стою, — ворчу я.

Она прищуривается:

— Люси здесь.

Я и так знаю. Именно поэтому торчу в заднем дворе при десяти градусах: потому что не могу спокойно сидеть рядом с ней, удерживая свои аккуратно упакованные коробки на месте.

— Тебе надо зайти, — говорит Мэгги мягче обычного и подталкивает меня плечом. — Не заставляй её ждать.

— Зайду, — отвечаю.

Только я уже заставил её ждать. Во всех смыслах этого слова.

Не могу выбросить из головы ту ночь в баре. Она преследует меня: мои руки на её бёдрах, её пальцы, перебирающие волосы у затылка, пока мы покачиваемся на липком полу; её руки, тянущиеся ко мне с дивана в темноте её гостиной; платье, задравшееся почти неприлично высоко; тот счастливый вздох, когда я натянул ей носки на холодные ноги; как всё её тело размякло рядом с моим во сне, а нос уткнулся в впадину моей шеи.

Диван в её гостиной кривой и тесный, но это была лучшая ночь в моей чёртовой жизни.

«Это всего лишь увлечение. Мы проводим вместе слишком много времени. Пройдёт», — уговариваю себя.

Но это — самая хрупкая ложь, какую я когда-либо придумывал. С тех пор я только и пытаюсь вернуть себе равновесие.

— Чёрт, — выдыхаю я в небо и всё-таки поворачиваюсь к студии, хотя больше всего хочу запрыгнуть в «Бронко⁵⁷» и исчезнуть.

К тому моменту, как я вхожу в кабину, Эйлин по ту сторону стекла поднимает два пальца в предупреждение. Я киваю; она проводит ими по глазам, потом указывает на меня — универсальный жест «Соберись, придурок» сквозь стекло звукозащиты.