«Мир Гарнартар, что в переводе означает «Дыхание богини», был создан как подарок бога всего сущего Лотрия своей супруге, богине любви и домашнего очага, Орнаре, – читала я, сидя в кресле у разожженного камина. За окном была метель – сыпал снег, завывал ветер. Здесь же, в замке, в книгохранилище, было тепло и уютно. – Лотрий соткал его из первозданного эфира и тишины, что была до времени. Руки его двигались неторопливо, как у мастера за станком, где вместо нитей – сама потенция бытия. Каждое движение рождало отзвук: глухой гул – где должен был подняться материк, тонкий, едва уловимый звон – где раскинутся пустоты будущих морей. Он собрал в пригоршни, сложенные чашей, мерцающие пылинки далеких звезд, холодные и молчаливые, и рассеял их в бездне, словно сеятель. Там, где они падали, загорались солнца: сначала робкой искрой, затем – уверенным, яростным пожаром, вокруг которого начинали кружиться, повинуясь незримому ритму, комья темной и светлой материи.

Он провел пальцем по холсту пустоты, и его следы, извилистые и серебристые, стали не просто линиями света. Это были русла для времени, по которым оно потечет, как вода. Они затвердели в причудливых петлях великих рек и в нежных очертаниях долин, храня отпечаток божественной мысли. Из темной, податливой глины небытия, взятой из самых глубин хаоса, Он вылепил горные хребты. Каждую складку, каждый уступ Он формовал с вниманием ваятеля, вдохнув в камень не просто массу, а величавое стремление к небу, внутреннюю тягу, которая будет гнать ввысь даже травинку у подножия.

И вот мир был готов: прекрасный, безупречный в своих симметричных пропорциях, холодный и чистый, как кристаллическая решетка. В нем не шелестел лист, не журчала вода, не колыхался воздух. Не было в нем ни звука, ни шепота, ни биения сердца. Он был идеальной гробницей, сияющей в пустоте.

Тогда Орнара приблизилась к творению супруга. Она не стала изменять его форм, ибо видели они ей совершенными. Она обошла его медленно, и теплом своего взгляда, полного сострадания к безжизненной красоте, растопила вечный иней на каменных громадах. Иней не просто исчез – он превратился в росу, а роса – в первые живые воды, которые с тихим плачем, будто пробуждаясь, потекли по склонам, сливаясь в ручьи. Она наклонилась к холодной, гладкой почве, и там, куда падали слезы умиления с ее ресниц – теплые, соленые, как сама жизнь, – земля содрогнулась. Из трещин проклюнулись нежные ростки, обернутые в бархатные листья, каждый из которых хранил в своих жилках память о божественной грусти.

Но главное чудо было впереди. Отойдя в сторону, Орнара собрала в груди не просто тепло. Она собрала тихую песню колыбельной, которую никогда не пела; терпкий вкус первой любви; мучительную нежность к тому, что может умереть; тихую радость уюта очага; боль разлуки и ликующий восторг встречи. Всю палитру чувств, что только может вместить сердце. Она сложила губы трубочкой и мягко, как дуют на одуванчик, желая увидеть разлетающиеся парашютики, или на затухающую свечу, чтобы подарить ей последнее мгновение сияния, – дунула на мир.

Это не был ураган. Это было Дыхание. Тихий, теплый поток, заряженный самой сутью жизни. Он пронесся над ледяными пустынями, и они, вздрогнув, покрылись коврами мхов и лишайников – существ упрямых и неторопливых, готовых выстоять что угодно. Коснулось верхушек гор – и вечные снега заиграли изумрудными и серебристыми отсветами: ели и пихты впились корнями в камень, будто вцепляясь в саму вечность. Опустилось в долины – и там зашелестела трава, каждый стебелек которой тянулся к свету с немой мольбой; распустились цветы, не просто наполнив воздух ароматом, а раскрасив его оттенками запахов – сладких, горьких, пряных, нежных.

Дыхание проникло в глухую синеву океанов, и вода забурлила, породив не просто рыб. Оно породило саму идею движения в жидкости, зародило искру любопытства в первом существе, дрогнувшем плавником. Оно прошлось по суше – и из земли, с деревьев, из самих камней стали появляться существа. Они рождались не из плоти, а из понятий: Полет родил первую птицу, она сорвалась с ветви с ликующим криком. Терпение и сила, смешанные с травой, дали первого оленя. Хитрость и тень породили лису. И у каждого, от малого жука до великого медведя, в груди затеплилась крошечная искра того самого Дыхания – душа.

Мир вздохнул полной грудью впервые. Он зашумел, запел, зазвенел, запищал, зарычал тихим и громким голосом. И в этом первом, хаотическом хоре жизни уже звучала гармония – гармония взаимного удивления и общего ритма. А позже, когда жизнь укрепилась и пустила корни, само биение сердца Гарнартара, ровное и глубинное, как барабан великана, стало магнитом. В тонких местах реальности, там, где пение птиц складывалось в мелодию, а соки земли были особенно сладкими, ткань мироздания истончилась, открыв мерцающие, словно сквозь туман, окна в иные миры. Через эти межмировые порталы, ведомые зовом живого и прекрасного, как мотыльки на огонь, пришли разные расы… И не было им числа. Все они нашли здесь дом, согретый одним-единственным, полным любви дыханием богини».

Я оторвалась от страницы, дав последним словам раствориться в тихом потрескивании поленьев и мягком шелесте пергамента под пальцами. За окном все так же кружилась метель, причудливыми узорами нарастая на свинцовом стекле, но теперь в ее завывании мне чудился отголосок того самого первого ветра – теплого, животворящего, полного жизни. Пряный запах старой бумаги, кожи переплетов и едва уловимой пыли смешивался с ароматом горящего ольхового полена.

Стук в дверь – резкий, торопливый, не в такт мирному ходу мыслей – вырвал меня из уютного оцепенения, где сплетались тепло камина, игравшее бликами на медных застежках фолиантов, и древние, мерные строки. Я даже вздрогнула, и тяжелая книга, выскользнув из ослабевших пальцев, чуть не соскользнула с колен на персидский ковер, смягчающий каждый шаг. Прежде чем я успела ответить, дверь дубовых панелей распахнулась, впустив резкую струю холодного воздуха из коридора и запыхавшуюся Лиру, мою младшую служанку. Ее обычно аккуратные светлые волосы выбивались из-под чепца, на щеках горел румянец от быстрого бега по лестницам, а глаза были круглыми от волнения.

– Сударыня! Ортанза… она… окотилась! Только что, в сенях, в корзинке у печи! – выпалила она, почти не дыша, слова спотыкаясь друг о друга. – Котятки… их трое. Старый Горон говорит, ваше присутствие сейчас необходимо. Чтобы приручить дух, пока глаза не открылись. Иначе…

Иначе инстинкты дикого лесного кошара, крови которого текла в жилах ее любимицы, возьмут верх над домашней лаской, и потом с крошечными, но уже когтистыми хищниками будет не сладить. Мысль пронеслась молнией, холодной и четкой. Я отложила фолиант на резной придиванный столик, где рядом стояла остывающая чашка с травами, и поднялась с глубокого кресла, ощутив, как тепло платья из мягкой шерсти облегает меня, а стопы утопают в мягкой меховой оторочке домашних туфель. Никакой паники, только собранность, выверенная годами жизни в этом пограничном замке, где чудеса соседствовали с обыденностью.

– Идем, – сказала я коротко, кивнув Лире, и двинулась к двери, на ходу лишь накинув на плечи теплую накидку, висевшую на резной вешалке. За спиной оставалось тепло камина и история о первом дыхании, а впереди, внизу, в каменных недрах замка, ждало другое, маленькое и беззвучное чудо, тоже требовавшее участия.

Мы вышли из книгохранилища, и дубовая дверь с мягким, но окончательным стуком закрылась за нами, отсекая мир тишины, запечатанной в переплетах, и безмятежный свет настольной лампы. Теперь нас ждала совсем другая история, живая, требующая участия и немедленного решения. Шерстяное платье не шуршало, а лишь мягко обвивало ноги при быстром шаге, шелковистой тяжестью напоминая о своей защитной природе. Мои теплые туфли почти неслышно ступали по вытертым ковровым дорожкам, бегущим вдоль холодного, отполированного веками каменного пола. Лира, придерживая подол простого серого платья, семенила рядом, её дыхание все ещё было частым от волнения и бега.