Два наших вывода с тех пор принесли очевидные плоды: «Существовали некоторые спорные вопросы, в решение которых мы могли бы внести свой вклад, например… взгляд Хайека на раннюю промышленную революцию» и «Мы в состоянии пролить новый свет и предложить новый синтез по тем или иным проблемам, например, простолюдинов». Другие этого не сделали. 1956 год помешал нам, прежде чем мы сумели продвинуться дальше в нашем проекте по выпуску сборника статей под предлагаемым названием «Марксистский вклад в изучение британского капиталистического общества», и пересмотр марксистских взглядов на английскую буржуазную революцию в форме более крупной работы коллективно не проводился, хотя большое число работ Хилла теперь дополняет относительно небольшое количество книг, выпущенных в 1954 году. План проводить обучение историков-марксистов «каждые несколько лет» не пережил 1956 года. С другой стороны, перспектива, намеченная в 1954 году, – «вынести дискуссии за рамки партии» и вовлечь историков-немарксистов в дискуссии с историками-марксистами, несомненно, реализовалась, хотя и способами, которые мы тогда не предсказывали. Вероятно, сегодня трудно представить, чтобы в ходе своей обычной деятельности какой-нибудь историк-немарксист не обсуждал ни Маркса, ни работы какого-либо историка-марксиста, и, учитывая рост числа марксистов, избежать с ними обсуждения истории сегодня труднее чем, когда Черчилль и Эйзенхауэр правили англоязычным миром. В некоторой степени это, безусловно, связано с работой группы: из примерно 30 историков, принимавших участие в дискуссиях в Незервуде, со временем, как минимум, наверное, 25 написали книги или, по крайней мере, участвовали в их редактировании.

Затем настал 1956 год. Группа пережила бури того катастрофического года и потерю многих – возможно, большинства – особо преданных и наиболее известных своих членов (например, подавляющего большинства сторонников демократии и рабочего движения), но в действительности более позднюю историю нельзя сравнивать с ситуацией 1946–1956 годов, тем более, что потребовалось много лет, прежде чем новое поколение историков-марксистов в каком-то числе вновь пришло в ряды коммунистической партии. Здесь не место для описания кризисов и конфликтов, которые потрясли британскую компартию в 1956–1957 годах, тем не менее, на один вопрос необходимо ответить: почему историки-коммунисты, независимо от того, вышли ли они впоследствии из партии, оказались столь заметными критиками официальной партийной позиции того времени? Ибо нет сомнения, что так оно и было. Комитет группы (заседавший 8 апреля 1956 года, через несколько дней после того, как съезд британской партии завершился без какого-либо публичного обсуждения вопроса о Сталине) в полном составе восстал против официального представителя, посланного к ним с обращением, и принял несколько резких критических резолюций [18]. После чего, насколько я помню, группа больше не выражала никаких коллективных мнений, и фактически всё больше раскалывалась, однако то, что многие из наиболее горячих критиков принадлежали к числу её членов – документально установленный факт. Три самых драматичных эпизода «противостояния» – публикация письма группы интеллектуалов в «New Statesman» и «Tribune» и «Доклад меньшинства о партийной демократии» на XXV съезде КП Великобритании – имели связь с историками-коммунистами (Сэвиллом, Томпсоном, Хилтоном, Хиллом, Хобсбаумом и другими), за что и подверглись публичным нападкам со стороны разного рода ортодоксальных приверженцев. Эти споры сами теперь часть истории, и нет необходимости здесь их возобновлять.

Без сомнения, историкам, – как, наверное, самой активной и наиболее процветающей группе коммунистических интеллектуалов, которые, в отличие от учёных-естественников не испытали потрясения от дела Лысенко и, в отличие от литераторов, были лишь незначительно задетые дебатами вокруг Кристофера Кодуэлла – следовало включиться в полемику. Они ощущали себя главной мишенью для нападок на неуравновешенных и сомневающихся интеллектуалов, начавшихся сразу после XX съезда КПСС и осуществляемых некоторыми официальными представителями и верными сторонниками; что было несправедливо, поскольку в подавляющем большинстве группа историков состояла из тех, кто пережил массовое бегство лиц, временно примкнувших к коммунистам после 1939 года, и распад после 1945 года. Чувство негодования нашло своё выражение на собрании 8 апреля 1956 года, но это не объясняет, почему критика получила более широкое распространение у историков, нежели в других группах.

Дело в том, что историки неизбежно противились ситуации не только как частные лица и коммунистические активисты, но и, так сказать, в своём профессиональном качестве, ибо важнейший вопрос о Сталине имел буквально историческое значение: что именно случилось и почему произошедшее оказалось скрытым. Более того, как сразу стало ясно из дискуссии, утаивание советской истории невозможно было отделить от вопроса, почему не затрагивались другие части современной истории – не в последнюю очередь такие горячо обсуждаемые эпизоды в истории британской компартии, как «Третий период» и 1939–1941 годы. (Оба вопроса поднимались на встрече 8 апреля.) На самом деле – и что ещё более важно – такие неудачи ставили вопрос первостатейной важности о том, как марксистам следует реагировать на события современной истории и реальности. Как выразился один критик на том же заседании: «Мы воспринимаем советские статьи о современной истории так, как не воспринимали их в предыдущие столетия. Мы перестали быть историками по отношению к истории КПСС или текущих событий, или стали циничными… Мы должны стать историками и в том, что касается современности». Более того, отказ от исторического подхода не обращён только в прошлое. Как утверждал другой критик, недостаточно просто приветствовать то, что КПСС сотворила на XX съезде: «Мы не знаем, мы можем только одобрять политику, но историки опираются на факты». И, как выразился главный критик, нападки Хрущёва на «культ личности» – это не анализ самого явления. Мы даже не знали, было ли правдой то, что говорилось о Сталине, ибо сказанное воспринималось только на веру.

Штаб-квартира Коммунистической партии Рондда в Уэльсе.

В окнах плакаты американской политической активистки Анжелы Дэвис. 1972 г.

Конечно, то были вопросы не просто профессиональной добросовестности, хотя, естественно, важные для историков. Они оказались в центре дискуссий, ибо исторический анализ лежит в основе марксистской политики. Можно предположить, что столь многие оказались среди критиков, поскольку реакция партийного руководства – по-видимому, неизбежная – заключалась в отрицании. Естественно, партийные лидеры – и не только в Британии – испытывали соблазн свести к минимуму потрясения, с которыми столкнулись их партии, преуменьшив значение кризиса. Дела должны идти своим чередом, и настолько близко к обыденности, насколько возможно. Кардинально ничего не изменилось, разоблачения Хрущёва необходимо «придержать на будущее», и, если бы партии удалось сохранить самообладание и преодолеть это последнее из многих потрясений тех лет, она продолжала бы развиваться [20].

И даже если бы историки оценили резоны партийного руководства и, возможно, кое-где даже признали краткосрочную обоснованность их тактики, всё равно её трудно поддержать. Конечно, как отметил главный критик на первом собрании – более чем за шесть месяцев до того, как Daily Worker сообщила, что партию охватил кризис, – то была «самая серьёзная и критическая ситуация, в которой партия оказалась со времени её основания»? Неужели мы переживали переломный момент в истории коммунистического движения? Конечно, каким бы ни было ближайшее будущее, долгосрочные перспективы движения требовали предельно откровенного и самокритичного анализа того, что пошло не так, включая наши ошибки как британских коммунистов, чего официальная тактика снова избегала, но что теперь казалось осуществимым, возможно, лишь на короткое мгновение? Неужели речь шла не просто о событиях в Восточной Европе, а о будущем коммунистической партии и социализма в Британии?