Вот сейчас! Сейчас он возьмет этого выскочку-трэлла за горло!
Потом он увидел взмах белого флага на башне. И из перелеска, точно выпущенная из лука стрела, вылетел малый, но яростный отряд. Они рванули к его знаменам. И там, в эпицентре отчаянной рубки, Торгнир увидел, как заполыхал зеленый стяг с Древом и Ладьей — тот самый, под которым когда-то дрался его прадед. Пламя скрутило его, словно осенний лист, и он рухнул. По полю пронесся глубокий и суеверный стон — будто погасло солнце.
И это был первый такт в музыке распада.
Далее, с правого фланга донесся уже иной звук — нестройный звон и яростные крики. Его «союзники» передрались с его же стражей из-за добычи, которой еще не существовало. Его армия перестала быть единым монолитом. Она рассыпалась на три жалких осколка: фанатиков, мелющихся в кровавой пробке у ворот, паникующую толпу вокруг пылающих знамен и банду мародеров, терзающих собственный тыл.
Он только сейчас увидел эту проклятую цену… Каждый третий его воин лежал в грязи, и все ради этого жалкого, дымящегося городишка, который даже и не думал сдаваться. Это был ощетинившийся ёж. А на его носу, у самых ворот, стоял Рюрик…
Конунг, который должен был прятаться в тереме, рубился в первых рядах, как простой хускарл. И его люди дышали с ним в унисон, гибли, прикрывая его плечо, стояли за него насмерть…
От этого зрелища мир под его ногами потерял твердость. Все стало зыбким и ненастоящим, как в затяжном штиле посреди океана.
Торгнир хотел было взять ситуацию под контроль, он сделал шаг вперед, но каменная глыба из дымящегося города с оглушительным хрустом разбила ось простой крестьянской телеги у подножия его холма. Она накренилась и рухнула на бок, и из-под нее, вместе со стоном раздавленного дерева, донесся другой стон — отцовский…
Старый ярл Ульрик вывалился в грязь, беспомощный и жалкий, с ногой, придавленной бортом. Его седая борода была в крови и земле. Один из двух стражников лежал рядом, с пробитым горлом. Второй тупо смотрел на своего бывшего повелителя, ползающего в черной жиже.
Горящие знамена, бунт, кровавая каша у ворот — всё вдруг сошлось в этой одной точке — в фигуре отца, которого он заковал, чтобы доказать, что цепи — это и есть власть.
— Сын! — хрипло выкрикнул Ульрик, выплевывая слюну и кровь. Его голос был тих, но резал по-живому… — Ты слышишь? Это явно не песня победителя. Твое войско теперь — обыкновенное стадо! И когда оно побежит, оно растопчет тебя первым. Ты уже не ведешь их! И вряд ли вёл по-настоящему… Труби отступление, пока не стало слишком поздно!
Торгнир хотел закричать, приказать, заткнуть эту старую глотку землей. Но язык прилип к небу. Он обвел взглядом поле и увидел не победу, а великолепную и очень дорогостоящую ошибку. Он оказался безрассудным мясником, который перерезал горло собственному будущему, чтобы наполнить чашу, оказавшуюся дырявой…
В этот момент вся ярость, вся зависть, вся грызущая амбиция — все испарилось, оставив после себя лишь пепел стыда и понимания.
Он с медленной обреченностью поднес к губам рог, вдохнул воздух, пропитанный дымом поражения и запахом отцовской крови, и затрубил.
Звук выдался низким и печальным… Сигнал подхватили другие рога.
Давка у ворот замерла, а затем отхлынула, превратившись в беспорядочное паническое бегство. Его воины, теряя щиты и достоинство, бежали, спотыкаясь о тела тех, за кем уже некому было прийти.
Натиск испарился, оставив после себя тихий кровавый берег и гулкое молчание, в котором слышался треск пожаров да стоны раненых.
А на холме Торгнир, не глядя ни на кого, лишь кивнул в сторону телеги. Его голос безжизненным валуном прокатился по холму:
— Поднимите его и положите в другую телегу…
Единственное, что ему удалось завоевать в этот день, так это право увести с поля собственного отца… Которого он, несмотря ни на что, продолжал любить всем сердцем…
Глава 17
После битвы всегда наступает тишина… Не та благословенная тишь, что стелется над заснеженным полем на рассвете. А иная. Тёмная, с мелодией смерти и горечи… Она входит в уши тонкой иглой, заглушая недавний грохот, и от этого становится еще громче…
Я стоял и слушал эту тишину.
Она была переполнена звуками… Треском догорающих балок. Хрипом раненого коня где-то в темноте. Приглушенным плачем — не знал, детским или женским. Шепотом людей, которые еще не верят, что могут дышать. Но все вместе это сливалось в один сплошной давящий реквием.
Вдали, передо мной, желтела полоска леса — темная беспорядочная стена из елей и сосен. Она поглотила армию Торгнира — оборванную тень былой силы. Они ушли туда, в привычную для них темень, и лес принял их, как принимает всё — без радости и сожаления.
Я чувствовал, как Эйвинд опирался на мое плечо, пытаясь перевязать рану одной рукой. Слышал его сдавленное ругательство, когда узел не поддавался.
— Надо бы добить гада… — пробубнил он не в первый раз. Голос был плоским, лишенным обычной едкой живости. — Пока они не ушли глубже в чащу. Пока страх не превратился в злобу. Он ведь вернётся. Такие всегда возвращаются…
Я вспомнил холодный и насмешливый взгляд Торгнира на поле, перед воротами. Вспомнил, как он смотрел на горящие знамёна своего рода. Такой враг не прощает поражений. Он их коллекционирует, изучает, а после готовит ответ.
— Мы его достанем, — сказал я с уверенностью. Хотя внутри всё было иначе. Мне хотелось только одного — увидеть и обнять Астрид. — Но сначала нужно убедиться, что наш дом крепко стоит на фундаменте. Что стены ещё держатся. И что у нас хватит лошадей, чтобы догнать альфборгцев.
— Лошадей? — Торгрим появился из дыма, как древнее, покрытое сажей божество кузни. В руках он сжимал обломок железного наконечника, изучая излом. — В лесу кони бесполезны. Они там себе все ноги переломают и нас похоронят…
— Мы не полезем в чащу, — раздраженно буркнул я. — Мы помчимся по старому тракту в обход. И будем быстрее их. В лесу остались наши подарки — волчьи ямы, шипы, верёвки. Не хочу, чтобы мои люди гибли от нашей же хитрости. Я уже не помню, где что зарыл и подвесил… И уверен, Торгнир — тоже…
Асгейр медленно кивнул, будто массивный камень прокатился по склону.
— Главное — мы победили, а они бегут…
— Главное — теперь догнать и закончить начатое… — проворчал Эйвинд, наконец затянув узел. — Нельзя медлить.
Все понимали это, поэтому сразу пошли в город и занялись делом.
Повсюду смердело гарью. Это был запах влажного, упрямого и дымного тления. Пахло вещами, которые сдались огню, но не до конца.
Мы шли по улицам, и город открывал мне свои раны одну за другой.
Дом кожевника сложился внутрь. Из-под обгоревших балок торчала чья-то рука, застывшая в последнем, тщетном жесте. Рядом сидела женщина, уставившись в тлеющие угли, и качала на коленях что-то завёрнутое в плащ.
Затем взгляд приклеился к колодцу… Его сруб был опален, но цел. Вокруг мелькали десятки вёдер, бурдюков и горшков. Люди в молчаливой, отлаженной цепи передавали их от колодца к ещё дымящимся домам. Лица были пусты. Руки двигались с марионеточной точностью. Они ещё не понимали, что выжили и битва за стеной окончена…
Затем мы молча прошли мимо склада. Дверь была выломана, а часть стен почернела от языков пламени…Внутри царил аккуратный разгром. Кто-то распорол мешки с зерном, и их содержимое смешалось с золой и грязью на полу. Мародеры были везде… Даже среди своих…
— Асгейр… — бросил я с натугой и откашлялся, выплеснув ком сажи. — Собери тех, кто ещё может отличить друга от недруга. Распредели их по способностям. Одни пусть собирают наших павших. Отдельно и аккуратно… Другие — пусть уберут в сторону тела альфборгцев. Потом со всем разберёмся. И, пожалуйста, найди тело Торгильса… Я сам его похороню, когда все успокоится… И… Всё, что валяется — железо, дерево, кожа — складывайте в общую кучу у твоего дома. Ничего в карманы не кладем. Ничего в сундуки не прячем. Всё должно быть на виду.
