Я вытащил клинок и вытер его о свою штанину. Я ничего не чувствовал. Ни облегчения, ни печали, ни отвращения. Лишь пустоту. Глухую, бездонную пустоту. Убийство начинало входить у меня в привычку…
Я поднял взгляд. Несколько викингов в зале, наблюдавших за сценой, переглянулись. И затем, один за другим, они одобрительно кивнули мне.
Я хотел было пойти к следующему раненому, но меня отвлек грохот распахивающейся двери. На пороге возник запыхавшийся, испуганный воин. Его взгляд метнулся по залу и нашел меня.
— Беда, Рюрик! — выкрикнул он, и в его голосе вспыхнула паника. — Наших бьют! Лейф долго не продержится! Нас слишком мало!
Недоброе предчувствие веретеном прокатилось по моей спине. Я встал, игнорируя пронзительную боль в ноге.
— Что случилось⁈ Кто бьет?
— Все! Все хотят их убить! — воин был на грани истерики.
— Да кого убить-то⁈ — рявкнул я, теряя последние остатки самообладания.
— Пленников! — выдохнул он. — Тех, которых ты велел собрать в одном месте! Возле старой кузницы!
— Проклятье!
Я окинул взглядом зал. Десятки глаз, полных боли и надежды, смотрели на меня. Несколько человек были в критическом состоянии. Без моей помощи они могли не дожить до моего возвращения.
Но делать было нечего. Там, у кузницы, назревала резня. И если она начнется, остановить ее будет невозможно. Это будет конец. Конец любым попыткам построить что-то новое. Мне нужны были эти пленные…
— Я… я скоро вернусь, — сказал я раненым, и мой голос прозвучал слабо и неубедительно. — Держитесь.
Затем, прихрамывая, я почти побежал к выходу. Следуя за воином Лейфа, я выскочил на улицу, и меня окутал холодный вечерний воздух, смердящий гарью, смертью и свободой. Багровое и равнодушное солнце садилось за горизонт, окрашивая дым от пожаров в зловещие лиловые тона.
Я очень надеялся, что кровь не прольется, что Лейф выстоит, что люди услышат глас рассудка… Мне хотелось в это верить…
Глава 2
Воздух у старой кузницы пропитался страхом и звериным возбуждением. В этом густом и колючем мареве трудно было дышать.
Преодолевая острую боль в икре, я втиснулся в стену спин, разделявшую Лейфа и его людей от моря ярости. Перед нами, за хлипким заслоном из сомкнутых щитов, клокотала толпа. Живой, дышащий ненавистью организм. Сотни глоток выплевывали оскорбления, выдавали очередь из раздраженных криков.
— Отдайте их! Пусть ответят! Око за око! Мы в своем праве!
— Они убили моего сына! Совсем мальчишку! Вон он, тот ублюдок, что это сделал! Сидит связанный и скалится! Отдайте мне убийцу моего ребенка!
Пленные воины Харальда сидели на земле, спинами прижавшись друг к другу. Молодые пацаны с первым пушком на щеках, седые ветераны с пустыми взглядами, изувеченные, с окровавленными повязками. Они смотрели в землю, на свои руки, куда-то внутрь себя. Они знали. Их судьба висела на волоске, и этим волоском была моя воля, хрупкое терпение Лейфа и тонкая пленка человечности, которая уже не выдерживала напора праведного гнева.
Какой-то могучий детина рванулся вперед. Он швырнул в Лейфа окровавленный обломок копья.
— Альфборгский выродок! Что ты тут вообще делаешь! Свали! Не твое это дело — наших обидчиков от смерти закрывать!
Лейф, великан, на чьей кольчуге запеклась и наша, и чужая кровь, лишь напряг свои бугристые плечи. Его челюсти сдвинулись, заскрипели, скулы выступили белыми пятнами. Он не удостоил обидчика взглядом, его холодные синие глаза были прикованы ко мне, полные немого вопроса и готовности. Его воины, человек десять, все как на подбор — крепкие, закаленные — сомкнули строй еще теснее. Они не обнажали оружия, работали плечами, локтями, грудью, оттесняя самых яростных, принимая на себя плевки, проклятия и удары.
Сердце колотилось где-то в горле. Нужно было действовать. Сейчас. Пока первая стрела не просвистела в сторону беззащитных пленных и не началась та самая бойня, которую уже нельзя будет остановить.
Я сделал шаг вперед, разрывая линию щитов, и поднял руку. Боль в ноге ударила настолько остро, что в глазах потемнело, но я вжал ее в землю, выпрямившись во весь свой не самый выдающийся рост.
— Буянцы! Соплеменники! Услышьте меня!
Гул на мгновение схлынул, сменившись настороженным шипением. Они знали меня. Целителя. Скальда. Человека, который сегодня смог продемонстрировать свои невероятные таланты по уничтожению себе подобных. Того, кто смог потопить большую часть флота Харальда. В этом мире такое особенно ценилось.
— Мы не станем их казнить! Не сейчас! Не вот так, сгоряча, как стая волков!
— А зачем мы тогда кровь свою проливали⁈ — взревел седой воин с окровавленной повязкой на голове и пустыми глазами. — Моего брата, моего названого брата, они зарубили! Я требую его голову! Десять их голов за одну его!
— И я! — подхватил другой, тряся обгоревшим обломком копья. — Они мой дом спалили! Все, что копил, все, что строил — всё в пепел! Пусть ответят!
Волна гнева снова ударила в нас, угрожая смыть последние преграды. Я понял: разум здесь бессилен. Нужно было говорить на их языке. Языке выгоды и выживания.
— Месть для викинга — это всё! — крикнул я, и мой голос неожиданно для меня самого обрел новую металлическую силу. — Я понимаю! Клянусь Одином, я понимаю вашу ярость! Меня бы тоже распирало! И у меня, как и у вас, тоже есть право на отмщение!
Я резко вытянул руку, указав на руины за спиной толпы.
— Но посмотрите вокруг! Взгляните на наш Буянборг! Видите эти головешки? Чуете этот пепел, в который превратились ваши дома? Ваши амбары с зерном? Ваши корабли на причале, что были вашей славой и кормильцами⁈
Они замолчали, нехотя оглядываясь. Картина тотального разрушения была красноречивее любых моих слов.
— Кто все это отстроит заново? Вы? Одни? Сгорбленные над бревнами, забыв про луга и стада? Про торговлю и славу? Пока вы будете восстанавливать свои жилища, кто будет рыбачить и охотиться? Кто будет ковать оружие для новых битв? А в том, что они будут, я ни капельки не сомневаюсь!
Я сделал паузу, давая им немного подумать.
— Нам нужны рабочие руки! — я ткнул пальцем в сторону пленных. — Сильные, мужские руки! Они будут валить лес в наших чащобах! Таскать камни для новых стен! Восстанавливать причалы! Они отработают свою жизнь сполна! Каждую крошку хлеба, каждую каплю эля они будут добывать потом и кровью за свое вторжение! За каждый сожженный дом! За каждую нашу слезу!
По толпе прошелся ропот. Уже не такой яростный. Во всяком случае, я стал видеть проблески здравого смысла в глазах некоторых жителей.
— Давайте дадим им эту возможность! — продолжал я, подхватывая эту зыбкую волну. — Пусть поработают на наше благо. Пусть помогут нам снова встать на ноги, стать сильнее, чем были! А уж когда все будет отстроено, когда мы окрепнем… тогда и решим, что с ними делать. На тинге. По закону наших отцов!
Мой довод, наконец, попал в цель. Я видел, как в глазах многих гаснет слепая ярость и зажигается искра того самого холодного, скандинавского прагматизма. Выжить. Восстановиться. Использовать врага. Обратить его силу в свою пользу. Это был язык, который они понимали на уровне инстинктов.
Но в эту зыбкую неустойчивую тишину вклинился новый голос. Глубокий, бархатный, обволакивающий, как теплый мед. Голос, привыкший вещать и убеждать.
— Рюрик, конечно, прав… Мудро рассуждает юноша. Очень мудро.
Толпа расступилась с почтительным подобострастием, пропуская вперед группу людей. Впереди всех шел дородный викинг в отборных, лоснящихся мехах, поверх которых была небрежно накинута роскошная синяя накидка тонкой шерсти, испещренная сложной серебряной вышивкой. И — я не мог не заметить — пятнами чужой, запекшейся крови, будто специально оставленными для демонстрации.
Его личные дружинники, человек пятнадцать, держались сзади, но их руки, лежащие на рукоятях топоров, говорили о спокойной профессиональной готовности к бою.
