— Дурак… — выдохнул Лейф, и облачко бесконечной печали сорвалось с его губ. — Братец мой… Какой же… ты был дурак…
Их дыхание синхронно замерло. Затихло. Пальцы, лежащие друг на друге, разжались. Они лежали теперь лоб ко лбу, глаза закрыты, лица почти умиротворенные, а дождь омывал их, будто пытаясь смыть с них всю боль, всю ненависть, всю непростую, исковерканную, но настоящую любовь, что таилась под ней.
В уголке влажных глаз что-то блеснуло… Я перевел взгляд и увидел, как Ульрик отстранил руку воина — легко, почти бездумно, будто смахивал пылинку с древней книги. Воин отшатнулся, будто его коснулся жалом незримый шершень, и уставился в землю, в ту самую грязь, что медленно поглощала всех нас.
Тяжелый плащ, пропитанный дождем и горем, соскользнул с его плеч. Он упал с глухим вздохом, сминаясь в бесформенную тень у его ног. Ульрик попытался подняться с носилок.
Его руки содрогнулись под тяжестью жизни — всей, что осталась. Он приподнялся, опустил болезненные конечности на землю, и мы затаили дыхание. Его проклятая нога подломилась. Он упал лицом в холодную липкую пасть земли. Из его груди вырвался стон разрываемой парусины.
И он снова уперся.
И отправился в путь, что растянулся в вечность. Он пополз, потом пошел на четвереньках, и это было страшнее любого марша. Каждое движение было битвой. Каждое содрогание мышц — тихим подвигом. Он волочил свою больную ногу, как поэт волочет любимое, но непосильное бремя — правду, от которой нельзя отказаться. Грязь липла к нему, обволакивала, старалась приклеить к земле, но он отрывался. Снова и снова. Он превращался в существо из глины и воли, в саму печаль, обретшую форму.
В какой-то момент он добрел до самого края той бездны, что зияла перед ним. И не сделав последних трех шагов, рухнул на колени между сыновьями.
Его одежда была теперь частью земли. Его руки — те самые руки, что держали топор и кубок, что поднимали сыновей, что дирижировали судьбами людей, — дрогнули и протянулись. Одна легла на широкую грудную клетку Лейфа, будто прислушиваясь к эху былого смеха. Другая, нежно, коснулась раны на плече Торгнира, как бы желая ее заткнуть, исцелить одним прикосновением.
Он не плакал. Слезы — для тех, у кого есть будущее. У него осталось только настоящее, холодное и неоспоримое, как речной камень. По его лицу стекала вода: дождь, пот, отпечаток неба. Его губы, побледневшие до цвета зимней сливы, зашевелились. Тихий шепот, без воздуха, почти без звука. Возможно, это были слова проклятия богам или безмолвным рассказчикам, которые доводят истории до такого конца… Возможно, мольба… Но мне почудилось, что это были лишь имена. Два имени. Ключи от двух миров, что захлопнулись навсегда.
— Лейф… — выдохнул он, и имя расцвело в воздухе туманным облачком.
— Торгнир… — добавил он, и оно упало в грязь, как семя, которому уже не взойти.
Потом свет в его глазах — тот самый неугасимый огонь ярла, что видел рассветы над морем и отблески костров на щитах, — начал меркнуть. Не резко, а как затухает уголь: сначала теряет ярость, потом тепло, оставляя лишь пепельный отсвет. Кто-то задул свечу в самой дальней и самой важной комнате его души…
Голова Ульрика склонилась в поклоне. В последнем, глубочайшем поклоне перед сыновьями, перед своей жизнью, перед неумолимой красотой и жестокостью этой истории. Его руки соскользнули с их тел и упали ладонями вверх. К небу, которое не ответило. К дождю, который не пощадил.
Ульрик Старый остался сидеть на коленях в грязи, склонившись между двумя своими половинками, между вчера и завтра, которых никогда больше не будет.
Сердце — этот неутомимый барабанщик, что отбивал ритм его долгой, бурной саги, — просто остановилось. Оно послушало тишину, наступившую после их имен, и не нашло причин биться дальше. Оно разорвалось не от болезни, а от понимания. Понимания, что самая важная его история — рассказана. Что главные герои — покинули страницу. И что перо, наконец, можно отпустить.
И в этом была не просто правда. В этом была вся музыка мира — одна, последняя, совершенная нота, замершая в ожидании тишины.
Но она не наступила… Она только-только хотела зародиться в этой осенней мороси, но ее перекрыл звук, родившийся с двух краев поля…
Со стороны альфборгцев раздался металлический лязг, прозвучавший как колокол. Один воин швырнул свой меч в грязь.
Лезвие вонзилось вертикально, как надгробный камень. За ним — второй. Третий. Щиты, топоры, копья — все падало, всасывалось и тонуло в темной жиже. Все было кончено. Меч, поднятый против брата, больше не требовался. Щит, за которым прятались от правды, стал невыносимой тяжестью…
А потом они начали бить себя в грудь с мерным и страшным упорством.
— ТУХ. ТУХ. ТУХ.
Глухой, живой барабанный бой, от которого сжималось сердце. Древний ритм скорби, старше песен и саг. Язык, на котором говорят, когда слова — просто шум. Некоторые плакали. Слезы текли по щекам бородачей, смешивались с дождем и падали на брошенные клинки…
Мои воины ответили им. Они подняли топоры и мечи и начали бить ими по щитам. Сначала несмело, один-два удара. Потом громче, настойчивее и ритмичнее, подхватывая друг друга.
— БУМ. БУМ. БУМ.
Это был похоронный марш. Сага, выбиваемая сталью по дереву. Последние почести трем мертвецам, лежащим в центре круга. Отцу и сыновьям. Ярлу и принцам. Жертвам и палачам, слившимся в одном красном, размываемом дождем пятне на сырой, бесконечно уставшей земле.
Эйвинд стоял плечом к моему плечу, и я чувствовал, как содрогается его мощная грудная клетка. Вода стекала с его лица целыми ручьями, и я уже не мог отличить дождь от слез. Возможно, в этот миг все воды мира стали солеными от одного этого горя. Он слегка наклонился к моему уху.
— Тебе придется… — прошептал он, и его слова тонули в нарастающем гуле, в шелесте дождя, в едином сердцебиении двух станов. — Тебе придется написать об этом сагу, конунг… Чтобы все знали, какой ценой падает каждый лист осенью. Какой ценой наступает тишина после крика. Какая грязь остается на сапогах, когда все кончено…
Третий том закончен. Надеюсь, Вам понравилась эта сага. Если да, оставьте комментарии… Это помогает книге двигаться вверх. Всем большое спасибо! Сегодня-завтра начнется 4-ый том. Скол!
