Торгнир отступил на полшага — и клинок, тяжелый и неумолимый, прошел в сантиметре от его груди, рассекая только холод и влагу. Ответный удар был молниеносным, рожденным из короткого, резкого толчка запястья — тонкое, гибкое лезвие метнулось, как жало гадюки, к открытому предплечью Лейфа.

Лейф отдернул руку в последний миг, и сталь лишь чиркнула по мокрой, загорелой коже, оставив тонкую алую черту, из которой немедленно выступили капли крови, смешавшиеся с дождевой водой.

И понеслось… Танец стал войной.

Лейф обрушился градом ударов. Он рубил сверху, сбоку, пытался подсечь ноги, зацепить щит. Его собственный щит он использовал не только для защиты, но и как дубину, как таран — короткие, мощные удары ребром или умбоном, чтобы сбить с ног, оглушить, опрокинуть, нарушить хрупкое равновесие брата на скользкой земле.

Торгнир же ускользал от этого жестокого натиска. Он танцевал в узких промежутках между взмахами, скользил по грязи, как тень, движимая ветром. Его длинный меч был повсюду — он колол в лицо, в шею, когда Лейф замахивался, бил по кистям, по предплечьям, резал по бедрам и икрам, оставляя неглубокие, но болезненные и кровоточащие раны. Он истощал, изматывал, отравлял каждую секунду болью и кровопотерей.

Лейф, разозленный постоянным ускользанием, вложил в удар всю свою мощь. Он занес свой широкий клинок для сокрушительного удара сверху, с намерением раскроить брата от плеча до пояса. Торгнир, вместо того чтобы уклоняться, что было бы разумно, сделал неожиданное — он шагнул навстречу, под самую дугу удара, и поднял свой собственный, более легкий меч для парирования. Он подставил его ребром, под самый угол атаки.

Удар пришелся в слабую часть клинка Торгнира…

Раздался сухой, трескучий, животрепещущий звук, похожий на сломанную кость огромного зверя.

Меч Торгнира сломался пополам. Верхняя часть, с яркой, короткой вспышкой искр, отлетела в сторону, кувыркаясь в воздухе, и с глухим плюхом упала в грязь, где и утонула. В его руке остался обломок с зазубренным, рваным краем длиной едва в локоть.

Лейф, воспользовавшись шоком и моментом, ринулся вперед, чтобы добить. Но его собственный меч, вложенный в этот чудовищный удар, встретил на пути щит Торгнира, который тот инстинктивно подставил под самый корень атаки. Еще один сухой, отчаянный хруст — и рукоять меча Лейфа осталась у него в сведенной судорогой руке, а само лезвие, отломившись у самой гарды, с жутким скрежетом вонзилось в дерево щита брата и застряло там, торча вбок, как абсурдное украшение.

На мгновение они замерли в нелепой, сюрреалистичной позе — Лейф с рукоятью, из которой торчал острый обломок в палец длиной, Торгнир с окровавленным обломком в одной руке и щитом, отягощенным чужим клинком, в другой. Дождь лил на них. Дыхание вырывалось клубами пара. В глазах у обоих стояли шок, боль, и понимание, что все пошло не по плану.

— ТОПОРЫ! — громко прохрипел Эйвинд.

С нашего холма, по влажной дуге, полетел тяжелый секировидный топор. Лейф, не глядя, поймал его на лету своей окровавленной правой рукой. Со стороны альфборгцев, после секундной заминки, метнули боевой топор с длинным, прямым лезвием — Торгнир поймал его левой рукой, на лету швырнув прочь исковерканный, бесполезный теперь щит с торчащим мечом. Его ему тоже заменили…

И они сошлись снова. Но теперь это была уже не битва мечей, а полноценная викингская рубка — дикая, простая и страшная в своей первобытной откровенности. Удары топоров были тяжелыми, неточными, размашистыми — каждый мог разрубить пополам, раскроить череп, отсечь конечность. Братья будто валили лес.

Древесина их щитов, и без того потрепанная, трещала и крошилась под ударами. Металл звенел, когда лезвия цеплялись друг за друга. Брызги грязи, воды и крови взлетали фонтаном при каждом шаге и замахе, падая обратно на их головы…

Щит Лейфа принял на себя три сокрушительных удара подряд — и с громким треском, похожим на раскат грома, раскололся от самого края до железного умбона посередине. Лейф, с рыком, швырнул обломки прочь. Щит Торгнира, легкий и подвижный, сломался после второго прямого попадания, расколовшись на две неравные, кривые части, которые он отбросил одной рукой.

Теперь у них в руках оставались только топоры. И голая, ничем не сдерживаемая ярость.

Лейф, ревя как раненый тур, наносил широкие, круговые удары, пытаясь зацепить, сбить с ног. Торгнир, пригнувшись, превратившись в одно сплошное напряжение, уворачивался, отскакивал, скользил, и отвечал короткими, точными, экономичными выпадами — целился в ноги, в руки, в бок. Он поймал момент, когда Лейф, размахнувшись, на миг открыл свой правый бок — и нанес удар. Топор впился Лейфу в бедро, глубоко, с отвратительным сочным звуком, до кости.

Лейф, исказившись всем лицом в немой гримасе агонии, нанес ответный отчаянный удар. И лезвие его топора, описав короткую дугу, угодило Торгниру в левое плечо, раздробив ключицу с тем самым костяным хрустом, который был слышен даже сквозь завесу дождя на расстоянии.

Они отпрыгнули друг от друга, как два израненных паука, тяжело дыша, истекая кровью, которая немедленно смывалась дождем, окрашивая грязь под их ногами в розоватый, раскрывающийся цветок. Торгнир выронил топор — его правая рука, державшая его, безвольно повисла, пальцы разжались. Его левая рука, дрожащая, но все еще действующая, метнулась к поясу и выхватила последнее оружие — широкий, короткий, как ладонь, кинжал-сакс с простой деревянной рукоятью.

Лейф, хромая, волоча свою разбитую ногу, пошел на него. Его топор был еще в руке, но держал он его уже не так уверенно. Он занес его для последнего удара.

И тогда Торгнир, вместо того чтобы уворачиваться, бросился ему под руку. Он принял удар топором на себя — лезвие, описав короткую дугу, вонзилось ему в бок, под ребра, с тем самым ужасным звуком, который означает проникновение в живую плоть. Но его собственная рука с кинжалом взметнулась в том же самом движении и всадила короткий, широкий клинок Лейфу в живот, чуть ниже солнечного сплетения, по самую рукоять.

Они замерли в страшных, неестественных объятиях — один с топором, торчащим из бока брата, другой с кинжалом по рукоять в его животе. Потом, как по команде, силы оставили их одновременно. Колени подкосились. Мышечный каркас, державший их на ногах, рухнул.

Они упали в грязь, в полуметре друг от друга.

Дождь, казалось, притих, став лишь шепотом, фоном для этого огромного, всепоглощающего молчания. Они лежали на спине, в грязных, кровавых лужах, и дождь падал им прямо на лица, стекал в открытые глаза, смешиваясь с грязью, потом и кровью на щеках.

Прошла вечность, и Торгнир повернул голову. Это далось ему невероятным усилием — можно было видеть, как напряглись мышцы на его шее, как сжались челюсти. Он попытался что-то сказать, но изо рта у него вырвался лишь хрип, бульканье и пузырьки алой пены, которые дождь тут же смыл холодной волной. Торгнир собрался с силами, и его левая рука оторвалась от грязи. Медленно, миллиметр за миллиметром, она поползла по мокрой земле в пространство между ними.

Лейф, с трудом фокусируя затуманивающийся взгляд, увидел этот жест. Увидел дрожащие, окровавленные пальцы, тянущиеся к нему. Что-то дрогнуло в его искаженном болью лице. Его собственная правая рука, та, что все еще сжимала древко топора, торчащего в брате, с тихим стоном оторвалась от рукояти. Она упала в грязь, потом, превозмогая невероятную слабость, поползла навстречу. Их пальцы встретились в лужице между ними. Не сцепились в сильном рукопожатии. Просто коснулись. Кончики пальцев. Холодные и окровавленные…

— Всю… жизнь… — прошептал Торгнир. — Я скрывался… в твоей… тени… Хотел… чтоб отец… увидел… что и маленький… волчонок… может…

Он не договорил, но Лейф всё понял. Всю ту детскую ревность, всю жажду признания, всю боль от отцовского равнодушия, что копилась годами и вылилась в эту кровавую бойню.

Лейф, превозмогая агонию, которая свела бы любого другого с ума, приподнялся на локте. Грязь хлюпнула. Он потянулся к брату, а затем прижался головой к его окровавленному лбу. Это был жест прощания и братства, которому не было места при жизни. Жест, в котором не осталось ни вражды, ни гнева, ни обиды. Только две жизни, стекающие в осеннюю грязь.