В этот раз Юра поднял трубку лично и – по голосу чувствовалось – был сильно не в духе.

– Юра, чем я перед тобой провинилась, что ты ко мне ребят приставил?

– Ты о чем? – недовольно проворчал Паровоз.

– Двух здоровых парней, которые целыми днями за мной таскаются.

– Не понимаю, о чем течь! Никого к тебе не пгиставлял. Путаешь ты что-то, Анна!

– Ничего я, Юра, не путаю. Ребята точно твои, и они от меня ни на шаг.

– Дай им тгубку, – взвился Тартыгин, даже не стараясь сдержать раздражение.

Я подошла к занятому сражением с Нонной остолопу и хлопнула его по плечу:

– Эй, парень! Тебя шеф требует.

Он недоверчиво взял трубку, правда и визжащую Нонну не выпустил, только крепче обхватил ее рукой и плотнее прижал к груди. Что ему говорил начальник, мне за воплями Нонны слышно не было, но, судя по вытянувшемуся лицу, ничего хорошего. Покорно дослушав речь шефа до конца, парень вернул мне телефон и объявил:

– Шеф вызывает. И тебя тоже!

Последние слова относились ко мне и сказаны были таким тоном, что возражать не хотелось.

– А с этими что делать? – спросил его напарник, обеими руками удерживающий брыкающегося водителя «девятки».

– Да брось его, – посоветовал товарищ

Недолго думая, тот, кто спрашивал совета, с силой толкнул мужчину в сторону. Его напарник моментально проделал то же самое с женщиной, и обе жертвы, столкнувшись, неловко повалились на землю.

Остолопы, воспользовавшись замешательством, резво кинулись к машине.

Юрий Юрьевич пребывал в таком гневе, что не смог усидеть на месте и лично вышел нас встречать. Не успели мы покинуть машину, как он коршуном налетел на парней и, яростно вращая глазами, заорал:

– Это что значит? Я думал, Анна шутки шутит, а вы, оказывается, и пгавда за ней таскаетесь!

Ребята молча топтались на месте, преданно ели начальство глазами, а по щекам у них разливалась синюшная бледность.

Я парней не осуждала. Паровоз славился своим бешеным характером. Под горячую руку ему лучше было не попадаться: он легко мог пристрелить.

– Кто пгиказал?!

Ребята хлопали глазами, отводили их в сторону и молчали. Ясно было, и правду сказать боятся, и хранить молчание опасаются. Мне стало их жаль, и я наябедничала:

– Катерина Ананьевна.

Голоса не повышала, и тем не менее орущий так, что перепонки лопались, Паровоз меня услышал. Он замолк, будто споткнулся на полуслове, и замер с дико выпученными глазами. Пребывал Юра в таком оцепенении лишь несколько мгновений, а потом набрал в легкие воздух и завизжал еще громче:

– Категину сюда! Немедленно-о!

В доме привыкли повиноваться приказам Юрия Юрьевича, потому и жена явилась на его зов без промедления. Наблюдая, как она торопливо ковыляет на полных ногах по дорожке, я с легкой тревогой подумала: «Интересно, чем обернется для меня этот звонок?»

Жене Паровоза хватило всего одного взгляда на нашу троицу и разъяренного мужа, чтобы все понять. Губы ее моментально сурово поджались, а небольшие от природы глаза превратились в сердитые щелочки. Меня она одарила прямо-таки змеиным взглядом.

– Это что значит, а? Почему гаспогяжаешься моими людьми? Хозяйкой себя считаешь? Так я быстго тебе объясню, что место твое в доме – последнее!

– В чем дело, Юра? Почему разоряешься? – тихо спросила женщина.

– Газогяюсь?! Нет, милая! Я пока еще не газогяюсь, а только спгашиваю. Когда газогяться начну, ты это сгазу почувствуешь!

Она кивнула, покорно принимая к сведению слова мужа, и снова повторила:

– Что случилось?

Паровоз бешено округлил глаза и завопил:

– Ты еще спгашиваешь?! Почему взяла гебят без моего ведома? Или им заняться больше нечем, как без цели по гогоду колесить?

– Не думала, что они тебе нужны.

– Я сам гешаю, кто нужен, а кто нет! И если даже пока не нужны, ты ими не гаспогяжайся. Пгава у тебя такого нет! А к Анне зачем их пгиставила?

– Тебя это так задело?

– Меня уже давно ничего не задевает. И дело вовсе не в Анне! Начхать мне на нее! В тебе пгичина! Загуби на носу: без моего позволения шагу сделать не смеешь! Здесь только один хозяин! Я!

Женщина поникла головой, всем своим видом выражая покорность. Паровоз посмотрел на нее, гневно посопел и вдруг совсем мирным голосом поинтересовался:

– Так зачем гебят к ней пгиставила? Чего не поделили?

Жена подняла на него невинные глаза и простодушно пояснила:

– Для охраны. Анна согласилась со мной работать, вот я и дала ей ребят... На всякий случай, чтоб чего не случилось.

– Обалдела? – смешливо хрюкнул Юра. – Какая охгана? Зачем?

– Ну мало ли... Всякое может случиться.

– Глупости! Охгана отменяется! Гебята за габоту получают бабки, и палить их гади ваших бабьих фантазий я не собигаюсь.

Юра сурово погрозил жене пальцем:

– И не вздумай ослушаться! Узнаю – тги шкугы спущу!

Разобравшись с супругой, он повернулся ко мне и с недовольным видом поинтересовался:

– А ты долго еще здесь быть собигаешься?

– Уже уезжаю.

Паровоз одобрительно кивнул:

– И пгавильно! Гогодок у нас маленький, и интегеса в нем для тебя никакого! Езжай себе с Богом!

Евдокия Васильевна оказалась на месте, посетители в музее отсутствовали, так что приступить к расспросам ничего не мешало. Плохо было то, что мое появление обеспокоило пожилую женщину. Как ни старалась она казаться безразличной, справиться с волнением не могла. Завидев меня, помрачнела и даже сделала попытку скрыться в соседнем зале. Однако я была шустрее и успела перехватить ее у выхода.

– Евдокия Васильевна, а я снова к вам!

Ответом мне было красноречивое молчание. Начало для откровенного разговора было не самым лучшим. А сердитый взгляд и сурово поджатые губы и вовсе не оставляли сомнений, что мне тут не рады. Только выбора у меня не было, и я без раздумий ринулась в бой:

– Евдокия Васильевна, я тут узнала, что Кайсаров был не только основателем музея и собирателем художественных ценностей, но и великолепным художником.

– Это правда, – нехотя откликнулась она, глядя в сторону.

– Вы видели его картины?

– Да. До войны в музее висело несколько работ Леонида Николаевича. В основном акварели, которые были сделаны во время разъездов по усадьбам. Он знал, что их эпоха миновала и скоро все они будут разрушены. А так как Леонид Николаевич понимал роль дворянских гнезд в нашей культуре, то хотел сохранить их для потомков хотя бы в виде рисунков. Ведь некоторые из домов являлись шедеврами архитектурного творчества, а большинство из них были неразрывно связаны с российской историей.

Говорить Евдокия Васильевна начала неохотно, но чем больше рассказывала, тем сильнее загоралась. Причем говорила легко и свободно, как может говорить только человек образованный и свободно владеющий литературным языком. Ее речь никак не соответствовала образу малограмотной старухи, годной только на то, чтобы сторожить музейные экспонаты.

– А еще я слышала, что Кайсаров был отличным портретистом. Вам доводилось видеть написанные им портреты?

– Только один раз, перед войной. Когда он отправлял свои работы на выставку в Москву. Мы их здесь, в музее, паковали.

– Что это были за портреты? Чьи?

– Не помню.

– Может быть, портреты его жены? Говорят, Кайсаров ее очень любил.

При этих словах Евдокия Васильевна буквально заледенела и, твердо чеканя каждое слово, произнесла:

– Слышать не хочу об этой женщине.

– Почему? – опешила я.

– Потому, что она его погубила.

– В каком смысле?

– В прямом! Леонид Николаевич действительно любил ее, а она оказалась недостойной этого необыкновенного человека. Вышла замуж из расчета и в конце концов его извела.

– Но ведь вы же сами говорили, что он погиб во время бомбежки...

– Говорила! А что остается делать, раз официальная версия именно такая? Спорить? Себе дороже! Только я точно знаю, что все было не так!