Сэм Маклин пробирался между припаркованными машинами. За ним шагал Хоби — высокий, нескладный и полный гордости.

— Там большая толпа, па.

— Ну, день был жаркий, за сотню. Может, пришли охладиться.

— Нет, сэр. Они пришли послушать тебя. Они всегда приходят послушать тебя.

— Похоже, так оно и есть, — Сэм Маклин кивнул и улыбнулся. — Думаю, если говорить людям то, что они хотят услышать, они придут послушать. И, Хоби, я не собираюсь отправлять их домой с пустыми руками.

Машины впереди включили фары, и из-за этого скруглённый голый выступ мыса стал похож на сцену: чёрное небо над ним, тёмный Тихий океан за ним — как задник. Люди сидели на камнях, на клочках жёсткой травы, на крышах, капотах и крыльях автомобилей. Кто-то крикнул:

— Вот он, вот Сэм!

Толпа взорвалась возгласами:

— Эй, Сэм, задай им жару! Сэм, мы с тобой! Сэм!

Маклина поглотила людская масса, каждый норовил обнять его в знак приветствия или похлопать по плечу. Хоби потерял его из виду, но привык к этому и не расстраивался, ведь это было ещё одним поводом гордиться отцом. Он пробирался за спинами толкающихся людей, ощущая странное, острое волнение от звуков женских голосов, кричавших «Сэм! Сэм!» навстречу прохладному морскому ветру. Вскоре он снова увидел отца. Тот махал рукой и перешучивался с толпой. На нём была белая рубаха, оттенявшая его загорелые, жилистые руки и длинную мощную шею. Он был долговязым, с худым лицом, крупным носом, массивной челюстью и голубыми глазами, способными, казалось, своим взглядом прожечь сталь. Он повернулся к толпе, и люди отступили, так что он остался стоять в одиночестве на узком конце мыса — свет фар падал на него, а позади была лишь чёрная ночь. Хоби нашёл камень и сел на него, свесив одну длинную ногу прямо с обрыва, где сотней футов ниже слабый прибой набегал на маленький пляж.

Толпа притихла. Хоби, дрожа, прикусил руку.

— Итак, — тихо начал Маклин, — вы все знаете, о чём я пришёл поговорить. — Голос его был грубым, глубоким и разносился далеко. Те, кто стоял в самых дальних рядах толпы, услышали его и откликнулись одобрительным гулом. — Я всегда говорю об одном и том же, потому что, по-моему, в мире нет ничего важнее. О нас — о вас и обо мне, о наших жёнах и семьях, о том, что с нами происходит и почему.

Толпа заворчала и зашумела.

— Не первый раз в истории, — продолжил Сэм Маклин, — люди отвергают закон и следуют за чуждыми богами, оставляя праведников страдать, до тех пор… — Он сделал паузу, и в этот миг кто-то сдавленно вздохнул, а где-то вскрикнула морская птица. Маклин наклонился вперёд, словно стремясь сделать своё единение с толпой ещё ощутимее. — …До тех пор, друзья мои, пока тех не низвергнут с их высокого места и не растопчут, и тогда, в тот самый день, праведники получат утешение и вознесутся.

Хоби наблюдал за толпой. Казалось, что они были одним телом, с множеством рук и ног, но без головы. Его отец был головой. Его отец был голосом, говорившим от имени всех. Хоби видел их лица в свете фар, и казалось, будто они наблюдают за тем, как их собственные мысли выходят из уст Сэма Маклина и предстают перед ними яснее и отчётливее, чем когда-либо прежде.

— Они пошли дальше, — говорил Маклин. — Они воздвигли себе города не на доброй твёрдой земле, потому что она уже казалась им недостаточно хороша, а прямо в небесах, чтобы летать туда-сюда насмехаясь над всеми своей роскошью и предаваясь распутству…

Хоби подумал, что даже названия, которые они дали своим городам, были насмешкой. Ниневия и Тир. Валгалла. Карфаген, Сибола и Камелот, Лионесс и Вавилон.

—...и Вавилон. Великий город! Но мы оказались за бортом. И почему? Потому что мы оказались недостаточно хороши. Потому что мы не поклоняемся правильным богам, богам машин, не способным ошибаться. Потому что мы говорим не на том языке и не имеем множества изысканных букв после своих имён. Я знаю! Я не Сэм Маклин, Д. Ф.[1], и даже не Сэм Маклин, Б. И.[2] Я нечто лучшее. Я Сэм Маклин, Человек, и я горжусь этим…

Толпа взревела, женщины пронзительно закричали. Лёгкий морской ветер приподнял волосы на голове Хоби, и у корней защекотало. Он украдкой бросил взгляд через плечо — в тёмное небо.

—...людьми, каждым из нас. И почему нас смели в сторону, словно сор, заставив жить на те крохи, что они соизволят нам кинуть? Можете вы ответить мне на это?

— Скажи нам, Сэм!

— Я скажу вам. Это потому, что Бог помогает лишь тем, кто имеет смелость помочь себе сам. Как мы наконец-то поможем себе! У нас ещё есть право голоса. Мы всё ещё можем избирать людей, которые будут говорить за нас…

— Сэм! Сэм! Сэм!

— Решать вам. Но будь то я или кто-то другой — однажды, неважно, сколько времени это займёт…

Он отвернулся от толпы, поднял голову — и словно вырос на фоне звёзд, став выше любого человека. Хоби замер, перестав дышать. Воцарилась внезапная, напряжённая тишина.

В наступившей тишине Сэм Маклин громко произнёс:

— Мы никогда не вернём свою работу, мы никогда не станем вновь мужчинами, пока не сделаем этого, пока не протянем руки туда, вверх…

Звезда, стремительная и яркая, взмыла далеко на западе.

—...и не стащим вас вниз! — вскричал Сэм Маклин. — Ты, Вавилон! Ты, великий город! Ты, там, наверху, насмехаешься над нами! Мы стащим тебя вниз — тебя и все твои города-сёстры!

Его руки взметнулись ввысь, хватая падающую звезду.

На один головокружительный миг Хоби показалось, что отец поймал её. Но звезда пронеслась дальше — дразнящая и надменная оставив Сэма Маклина, его сына и всех остальных на их мысу, вопящих от гнева и боли. И стыд этого был так велик, что Хоби заплакал. Он молча стоял на краю толпы, со слезами, катящимися по щекам и сжатыми в бессильной ярости кулаками.

Затем он убежал. Он, споткнувшись, забрался в машину и остался сидеть один, ошеломлённый и одурманенный блеском этой рукотворной звезды.

Через какое-то время Сэм Маклин сел за руль и они уехали.

— Сколько времени это займёт, па? — спросил Хоби. — Стащить их вниз.

Сэм Маклин заговорил о выборах, речах и принятии законов.

Хоби сказал:

— Слишком долго.

Прохладно-солёный запах моря уступил место пыли, остаткам дневного зноя, сухой сладости выжженной травы. Машина свернула с шоссе в лабиринт тёмных улиц, вившихся по склонам невысоких холмов. Бесконечно латанное асфальтовое покрытие заставляло шины шуметь и подпрыгивать. Хоби смотрел на небо и молчал.

Дом Маклинов простоял уже восемьдесят четыре года. Фасад из декоративных досок был выкрашен в синий цвет, а стены, покрытые штукатуркой, — в белый; и то, и другое выцвело на солнце и покрылось пятнами от зимних дождей, причём на штукатурке виднелись неровные заплатки ремонтов. Внутри ощущался слабый запах осыпающейся штукатурки. Полы просели. Розовая керамическая плитка в ванной была вся в трещинах, а встроенная духовка на кухне накренилась так, что противни, поставленные в неё, съезжали вбок. Телевизор так долго висел криво, что теперь ровный экран казался им странным.

Хоби прошёл по узкому коридору в комнату, которую делил с двумя младшими братьями. Джоани Энн имела собственную комнату — потому что она девочка, — и Хоби завидовал ей, хотя переоборудованная кладовка едва превышала размеры, нужные, чтоб там развернуться. Казалось, у него не бывает ни минуты наедине с собой, ни минуты, чтобы просто помолчать и подумать. Даже сейчас малыши сопели и всхрапывали, нарушая тишину. Хоби не хотел спать. В глубине живота сидела тошнота, не дававшая покоя. Он полежал на кровати несколько минут, а потом снова выбрался наружу — на задний дворик. Он сел в старое кресло у мангала, уставился в небо, смотрел и дрожал, вспоминая, как руки отца взметнулись к убегающей дерзкой звезде — и будто бы схватили её.