— Ну!

Соседка встала и молча пошла к двери. Настасья Петровна подала пальто, поклонилась. Так та и ушла, не простившись, будто смертельно обиженная. Господи, думаю, что теперь будет! Выскочила из своей комнаты. Настасья Петровна глянула на меня.

— На ей лица нет! — Засуетилась: — Садись, доужинай-то. Испужалась! Глупенька, кто насилу заставит?

— К чему вся эта комедия?

— А нельзя! — строго сказала Настасья Петровна. — Дело не шуточное: человек мучается. По порядку надо.

Какие-то неписаные правила здесь. Так поверху-то не видно. А чуть дольше поживешь и заметишь. Знаешь, мне жалко Кирпоноса. И стыдно, точно я в чем-то виновата.

Опять я нарушила какие-то правила. Чем ближе сходишься с людьми, тем сложнее отношения. Сейчас уже отошла, а было худо. Вчера мы с Федором Павловичем весь день сидели над ведомостями на оплату за окорочные работы. Я совсем запуталась, запропастились куда-то десять рублей. Федор Павлович отчет не принял, стал разбираться. Мы задержались и не пошли обедать.

Описывала его тебе? Самый незаметный человек в конторе. Тихий. Вечно сидит, уткнувшись в бумаги, работяга. В финансовых делах — скала. Никогда не спорит, не доказывает. Если видит отступление от закона, просто говорит спокойно: «Нельзя!» — и ни слова. Можешь лезть из кожи, убеждать, что для пользы дела, — молчит. И не уступает. Впрочем, с ним никто уже и не спорит: знают, что бесполезно.

Сидим с ним над ведомостями, когда врывается его жена. Накрашенная до неузнаваемости. Она намного его моложе, а ему лет тридцать пять. И сразу начинает кричать на всю контору:

— Ага, уже и на обед перестал приходить! Стыд потеряли — сидят вдвоем!

Он, ни слова не говоря, увел ее. А вечером она также ворвалась к нам в дом. И опять крик. В общем, сцена ревности. Представляешь?

Конечно, когда Настасья Петровна с Катькой явились из гостей, я лежала на кровати и ревела. Настасья Петровна, оказывается, уже в курсе. Весь поселок в курсе. Раззвонили.

Я всхлипывала, повторяла, что больше не могу, что уеду. Она долго сидела рядом со мной в темноте, не расспрашивала, не утешала, рассказывала о своей жизни.

В войну она осиротела — отец на фронте погиб, мать умерла. Взяли в детский дом, где-то на Северном Урале. Там начала работать на заводе. Полюбила, вышла замуж. Катька родилась. А муж бросил. На другой женился. Она все продолжала его любить. Встречала на улице, отойти не могла. Все ночи плакала. И тогда взяла Катьку, уехала в Сибирь, в тайгу. Все там бросила: квартиру, обстановку. Одну пепельницу чугунную захватила — отец сам отливал. Он был мастер фасонного литья. Забыла ли она мужа? Нет, до сих пор любит. В Красноярск помчалась к приятельнице-землячке, потому что та в отпуск домой, в их город, ездила. Так вот, узнать, как он там, поговорить о нем. Уже семь лет прошло. Катька и не помнит отца. Вернется ли он к ней? Нет. Он там хорошо живет, домовито. И жена хорошая, солидная. А она что же? Бесшабашная, не пара ему.

И как она рассказывала! Легко, светло, будто о другой.

Что это за особенность у русской женщины — не считать, не взвешивать своего личного горя! Живет, растит дочь, работает, нося свое горе в себе, не перекладывая его на других. Ведь я не догадывалась!

И, знаешь, это мне вернуло мужество. А раз так, нужно быть честной до конца. Я действительно немного виновата перед женой Федора Павловича. Ведь я ему чуточку нравлюсь. Самую малость. И мне, подлой, это приятно. Значит, поделом! Тем более, что сама-то знаю, что равнодушна, что никогда тут никого не полюблю!

Удивительную школу человеческих отношений я здесь прохожу. В книжке, которую дал мне Василий Мефодьевич, заложено место, где Энгельс пишет, что в каждую историческую эпоху люди сами устанавливают для себя нравственные нормы. Нормы поведения, нормы отношений. Энгельса не пугало, что потомки пошлют к черту нормы, по которым жили его современники, и установят свои. Он даже радовался этому.

Мне сейчас пришло в голову, что, может быть, именно это и происходит у меня на глазах: возникают и устанавливаются новые человеческие отношения! Я сама в этом участвую. Что-то ломается во мне, что-то рождается… И, может быть, потому мы с Семеном Корнеевичем разговариваем на разных языках?! И, может быть, Василий Мефодьевич нарочно дал мне эту книжку, с закладкой на этом месте — в ответ на мои жалобы на главного инженера. Хоть бы он поскорее выздоровел, так нужно поговорить!

Пришла возвратить Василию Мефодьевичу книги и застала его на веранде, где он устроил целую оранжерею. Возился с какими-то чахлыми ростками. А как услышал про тебя, обхватил меня обеими руками, закричал:

— Верка, молодчина! Пиши, чтоб доклад нам готовила по литературе! Приедет, весь поселок соберем! Аля, Аля, к нам Белинский едет!

Аэлита Сергеевна вышла и ахнула: он вымазал мое светлое пальто землей!

Пока Аэлита Сергеевна отчищала пятна, он успел наговорить целую программу для твоего доклада. Так что видишь, как тебя здесь ждут!

Я посмеялась, сказала, что, конечно, твой доклад совершит здесь культурный переворот. И после этого мы сразу построим коммунизм! Он сейчас же прицепился к слову:

— Что значит — построим? Что это — башня? Сто девяносто девять кирпичей положили — еще нет коммунизма. Последний двухсотый уложили и, пожалуйста, коммунизм готов!

Я возразила:

— Пусть не сразу. Конечно, наша цель коммунизм. Наш идеал. Но пока он далек.

— Цель! — прервал меня Василий Мефодьевич. — Но не думаете ли вы, что коммунизм — идеал, который кто-то придумал, который следует ввести с первого января? Коммунизм уже прорастает в каждом из нас. Всмотритесь! Коммунизм, ведь это движение жизни.

— Так, может быть, коммунизм придет сам собой?

— Нет! У человека всегда есть выбор: помогать или мешать этому движению.

Мне очень понравилось: движение жизни!

— Это, между прочим, Маркс сказал! — уточнил Василий Мефодьевич с какой-то даже гордостью за Маркса.

Какая чудесная мысль! Движение жизни, значит, бесконечно, все вперед, вперед и выше…

Странная штука человеческое сердце. Через сто лет меня и в помине не будет, а мне важно, что станется через тысячу! Как Василию Мефодьевичу важны эти ростки, которых он, может, и не увидит деревьями!

Он умер. Внезапно. Ему уже стало лучше. Мы назначили день для второго занятия кружка. И вдруг я увидела, как Аэлита Сергеевна, странно спотыкаясь, бежит по улице, без пальто, и девочка, их соседка, тащит ее за руку, что-то кричит и плачет. Я выбежала из конторы. К их дому со всех сторон спешили люди. Была страшная тишина в поселке. Только скрипел снег под ногами.

Когда я вошла, все толпились в первой комнате. А там, в комнатке с веселыми обоями, на полу… Очевидно, он встал. Он еще боролся, может быть, шел к окну. Может быть, к Але…

Она стояла рядом на коленях, прижавшись щекой к его щеке, замерев. И какая тишина!..

Сегодня хоронили. В десятом квартале. Там нет никакой кладбищенской ограды. Просто среди деревьев могилки. Как часть леса. В поселке есть поговорка: смотри, в десятку попадешь! Как в тире.

К счастью, тут нет духового оркестра. Все было тихо, быстро. Рабочие переговаривались вполголоса. Аэлита Сергеевна, окаменевшая, с сухими глазами, стояла у могилы. Стали бросать горсти земли. Она и тут не шевельнулась. Будто тяготясь, будто только дожидаясь конца, чтобы уйти. Я поняла: то, что там в некрашеном гробу, — это не он, это чужое, лишнее, что мешает ей оставаться с ним, живым… Едва вырос холм, она повернулась и быстро пошла, не оглядываясь. Постепенно разошлись остальные.