И пришлось Петрушину временно взять на себя и учет и контроль, а другим увеличить норму. А им и без того полагается окорить за зиму почти по десять тысяч деревьев!

И вот тут второй удар — Мерич. Сперва он целые дни хныкал, хотя не выполнял и собственной нормы, что дополнительная нагрузка сводит его в могилу. Стоило ему завидеть меня издалека, как он тотчас же бросался на землю, принимался потирать себе живот, стонал и глотал таблетки. А когда я приближалась, делал удивленные глаза:

— Извиняюсь, товарищ мастер, не заметил. Курс лечения! — и со вздохами, скрючившись, брался за работу.

А вчера, в субботу, вызывал меня и Петрушина в контору главный инженер. В кабинете у него Мерич, как обычно, с видом смертника.

Семен Корнеевич, не отрываясь от бумаг, кивнул в его сторону:

— Просится на другой участок, к Проскурину.

Петрушин за моей спиной засопел, оглянуться на него мне было страшно. Воцарилось долгое молчание.

Наконец Семен Корнеевич поднял голову, и тут в глазах его я увидела выражение… странное выражение, которое тотчас же исчезло — он сморгнул его. Что-то плотоядное, лисье что-то. Он огорчился, что показал это выражение. Нахмурился и сердито приказал Меричу:

— Объясняй!

Мерич сморщился так, будто ему дали понюхать нашатырный спирт.

— А что объяснять-то, что объяснять? Человек раз в жизни живет. И, значит, имеет право жить в удовольствие. Потому, другого раза уже не будет. А я? Я же не живу, я мучаюсь. Язва гложет, радикулит грызет. И с таким гнилым организмом меня заставляют надрываться! Выполняй за себя, выполняй за этого борова Кирпоноса, покудова он спирт глушит. И еще ругают: план я им срываю. А что я с этим планом заработал за две недели? Дырку от пуговицы! Это при моем диетическом питании. Когда я спекулянту за кило яблок три рубля выложи! План! А что Мерич язву свою кормить должен — это вам до лампочки! И главное, Петрушин гордость мою унижает. Как придет на участок работу принимать, так привяжется: лекцию читает. Будто я последний симулянт. И начинает, и начинает: и про внутреннее и про международное положение… Обидно!

Семен Корнеевич ласково посмотрел на меня.

— Самостоятельности хочет.

— Пусть уходит из бригады к чертовой бабушке! — плачущим голосом сказал за моей спиной Петрушин. — Хотел из него человека сделать!

— Вот видите, — обрадовался Мерич, — опять оскорбляет!

— Конечно, всякого человека надо уважать, Петрушин! — строго сказал Семен Корнеевич. — Но почему к Проскурину? Подберем отдельный участок у того же мастера…

Мерич захихикал.

— Я же вам насчет Веры Иннокентьевны высказывал…

Главный инженер, будто вспомнив о неотложном, прервал его, кликнул из соседней комнаты бухгалтера Федора Павловича, стал с ним смотреть какую-то бумагу. Бросил Меричу, чтобы продолжал.

— Конечно, я понимаю, Вера Иннокентьевна хоть и женщина, а диплом имеет — специалист!

— Что значит «хоть женщина»? Женщина не человек, что ли?

— Семен Корнеевич, смеетесь вы надо мной! Проскурин! От него и научишься и заработаешь. А она, извините, женщинка все же…

— Ну и что же? — Семен Корнеевич стал обводить кружочками цифры в документе. — У нас равноправие…

— А женщинка меня, извините, живицу брать не научит. — Мерич непристойно захихикал. — Разве чему другому…

В то же мгновение надо мной промелькнуло напряженное лицо Петрушина. Раздался сухой треск, как палкой по доске. И передо мной — отбивающиеся худые ноги Мерича, лежащего на полу. На щеке его быстро набухала кровью полная пятерня. Не сводя испуганных глаз с Петрушина, он отполз на спине в угол. Федор Павлович кинулся к Петрушину, обхватил его за плечи, стал что-то быстро говорить ему на ухо.

Семен Корнеевич сидел неподвижно, полуприкрыв глаза. Потом сказал:

— Иди, Мерич. В понедельник зайдешь с Проскуриным.

И когда Мерич вышмыгнул из комнаты, ласково взглянул на меня.

— Не расстраивайтесь, Вера Иннокентьевна, собака лает — ветер носит. Только как вы теперь с планом-то?..

— Выполним! — зло сказал Петрушин. — А ежели вы это издевательство нарочно устроили да еще со свидетелями, так имейте в виду: никого этим по запугаете!

Семен Корнеевич прищурился.

— А ты передо мной героя не строй, я тебе не девушка. — И не повышая голоса: — Выполнишь план — получишь премию. Я ко всем одинаково отношусь. Не выполнишь — возьмешь расчет. Понял?

— Я вас давно понял! — с ненавистью сказал Петрушин и вышел.

— Некультурный у нас народ, Иннокентьевна, — вздохнул Семен Корнеевич. — Не стоит на них ваши нервы тратить!

Сейчас уже могу все это спокойно описывать. Но что со мной тогда творилось! В конторе я была как каменная, точно все происходило не со мной. Пришла домой как ни в чем не бывало. Катька дожидалась с задачкой. Сели решать. Хочу объяснить ей пустяковое правило: часть по целому. Только рот раскрыла, как горло сдавило судорогой. И такое отчаяние! Что такое, думаю, со мной? Неужели оттого, что Катька не понимает задачи? Ведь ерунда. А отчаяние все сильнее. И мне ужасно смешно, что я от такого пустяка отчаиваюсь. Начинаю хохотать и слышу, что получается рыдание. Катька с испугом на меня таращится. Вбежала Настасья Петровна, охнула, засуетилась, стакан с водой сует. Я зубами о стекло стучу и почему-то все одно слово выговариваю, никак выговорить не могу: за-за-за-че-ем. А что «зачем», почему «зачем» и сейчас понятия не имею.

Уложила меня Настасья Петровна, укрыла, чайком горячим попоила. Сидит рядом, плечо поглаживает, приговаривает:

— Ну, чо? Ну, чо? Оби́жаночка моя…

Обижаночка! Какое ласковое слово! И так мне себя жалко сделалось. Лежу, слезами горючими заливаюсь всласть. Мечтаю: если б кто-нибудь из вас меня сейчас увидел, тут бы рядышком оказался… И, представляешь, мне приносят письмо от Юрки из армии! Бывают же счастливые минуты в жизни! Как я его читала!.. Ты, конечно, знаешь, что он попал в школу сержантов. И уж тебе он наверняка подробно описал всех своих товарищей и командиров. А я ведь впервые получаю от него настоящее, полное письмо. Читаю про строевые занятия. И про дежурство на кухне. И про то, как трудно стоять на посту. И все вижу. Точно я пришла туда. Точно мостик перекинулся от моей Елани к тому городку на Волге… Можно в гости сходить, поглядеть, поговорить: ну, как ты там? А я вот как! И я вдруг ощутила, именно не умом, а всем существом почувствовала, что не одна на свете, что нас таких, как он, как я, на нашей земле тьмы, и тьмы, и тьмы, что все вместе мы и есть молодое поколение… В общем, мне стало легче. Вот что со мной совершило Юркино письмо.

Странно, как мы с тобой по-разному все стали оценивать! В истории с Кирпоносом и Меричем для тебя главное: люди уходят от коллектива. А для меня главное: несмотря на их уход, бригада существует!

Может быть, потому что ты далеко, не видишь, не слышишь их… Посмотрела бы, как Глаша реагировала. Глаза свои зеленые сощурила, ноздри раздула.

— Скоты! К участку не подпущу! Ух, пятнало бы их!..

Доброхотовы, те спокойно выслушали. Они вообще люди солидные. И приехали основательно, надолго: с уймой мебели, с фикусами. Доброхотов рассудительно так сказал:

— Бывает. Ничего.

Каюров, узнав, что на Кирпоноса за ущерб сделают изрядный начет, даже посочувствовал, предложил:

— Скинемся!

А Петрушин! Он и окоряет, и носится по участкам, и ведет документацию. Вечно в спешке, мокрый, волосы на лбу слиплись, щеки ввалились, один нос утиный торчит. И охрип. Вырывается у него из горла шип, да скрип, да иногда петушиная трель. Когда он по вечерам забегает к нам, Настасья Петровна его горячим молоком поит и поддразнивает:

— Чо, накомандовался? Поди за Сидоровым погоняйся, пуп надорвешь!

На что Петрушин мгновенно вскипает, как чайник, и, брызгая слюной, с шипом и писком доказывает, что смеется последний, что правда себя покажет и тому подобное.