– Интеллигентная, говоришь? Ты, брат, там в своих провинциях интеллигенцию представляешь по агитпроповскому стереотипному образу… А то, что этот образ классического русского интеллигента, тщательно выписываемый в свое время режиссерами Александровым и Ко были на самом деле не Юнговским архетипом, а некой карикатурой, где профессор и академик представлялись этакими полу-карикатурными ебанько в своих вечных pence-neze и каких то совершенно нелепых камилавках, а их жены, преимущественно в исполнении великолепной Фаины Раневской – подавались как некие инфантильные полу-идиотки с неистрибимыми старорежимными замашками, выражавшимися, в основном, в этаком манЭрном произнесении советских неологизмов, типа "дЭтали", "диЭта" и тому подобное, так что вообще, глядя на эту лажу, на эти карикатуры, выдаваемые агитпропом за твердую монету архетипа, пролетариат должен был радоваться, до чего же эта ПРОСЛОЙКА смешна и нелепа! И никто ведь не удосужился задуматься при этом, что если интеллигенция с такими ПРИВЕТАМИ в голове, то как вообще эти карикатурные ебанько-академики справляются с советской наукой?

Баринов не без высокомерного торжества поглядел на Летягина.

А Летягину нравилась этот Бариновский нигилизм.

– Я готов слушать тебя всю мою биографию, – с улыбкой сказал Летягин.

И поощренный Летягинской улыбкой, Баринов продолжал говорить, – последним последователем Александрова и Ко был их достойный ученик – Михаил Казаков с фильмом Покровские ворота, где в качестве образцово-показательного архетипичного интеллигентского придурка был выставлен ученый филолог в бесподобном исполнении артиста Равиковича. Вот уж где пролетариат в лице точильщика – гравера Саввы возрадовался, дорвавшись и до святая-святых интеллигентского блага – до его женки… Не даром тут вспоминается и та незамысловатая мечта черни, прекрасно выраженная в балалаечной частушке, исполненной Полиграфом Шариковым (арт.

Толоконников) в телефильме Собачье Сердце… А вот барышня идет – кожа белая – кожа белая – шуба ценная – если дашь чего – будешь целая…

Но времена той классовой зависти канули в лету.

И пришли другие, как правильно это заметил (тоже кстати – академик) Владимир Познер. И теперь, как показывает практика, тип интеллигента совсем не тот, какам его выставлял сталинский агитпроп.

На самом то деле – российский интеллигент – не падает в обморок от прочитанного на заборе великого русского слова из трех букв… и кстати говоря, американизация общества уже настолько вытеснила не только русское ОЙ, заменив его на ВАУ и У-УПС, что и слово на букву Х уже редко где встретишь – и даже в лифтах, где провожая вечером девушку, раньше можно было точно узнать о ее нравственном облике, прочитав например графити типа – Наташа – б…, то теперь, кроме бесчисленных рэп-зон, хард-кор-зон и прочей белиберды на латиннице – и не прочитаешь!

Они дошли до большого моста и Баринов остановился в некой задумчивости, куда свернуть? Налево через мост в сторону Невского проспекта, или направо на Петроградскую?

– Так вот, настоящее, реальное, не картонно-деланное лицо российского интеллигента – проявилось теперь на телевидении в программе "В нашу гавань заходили корабли", где кстати говоря – действительно собирается практически весь цвет столиченой как теперь принято говорить – креативной – интеллигенции. И что?

А то, что на самом деле – она, в смысле интеллигенция – эстетствует не наигрывая на клавикордах пассажи из Шумана или Шопена, а распевая матерные частушки. Вот в чем оказывается – отттяг русской интеллигенции!

Столичная интеллигенция теперь с большим удовольствием поет не романсы Булахова, а вместо "Утра туманного – утра седого", забацывает под блатную восьмерочку на гитарке – куплет про то, что мол "мама – я доктора люблю, мама – я за доктора пойду – доктор делает аборты – отправляет на курорты – мама, я за доктора пойду"…

Летягин заслушался и задумался.

По Неве плыл прогулочный пароходик.

Так холодно, а по Неве прогулочные пароходики плавают, интересно!

– Давай, зайдем тут к одной даме, – преодолев некое сомнение, сказал Баринов, – она тут неподалеку, на улице Куйбышева живет.

– А что за дама? – встревожился Летягин.

Предложение застало его врасплох, он пребывал в растерянности, чувствуя себя не готовым к визитам. А тем более, к даме.

– Брось стесняться, – мгновенно оценив Летягинское смятение, сказал Баринов и для убедительности похлопал своего провинциального приятеля по плечу, – сейчас зайдем в гастроном, в бывший Петровский, возьмем водки, закуски, а ты ей цветочков, если есть желание, купи…

– А она, дама эта, красивая? – поинтересовался Летягин.

– Тебе понравится, – заверил друга Баринов.

Летягин и в Краснокаменске своем робел красивых женщин, а тут красивая, да еще и столичная штучка…

– Не дрейфь. Летягин, она водку любит, а значит и тебя полюбит, – сказал Баринов и как-то похотливо засмеялся.

Вход к даме был со двора.

Мусорные баки.

Какой-то бездомный, длинной палкой ковырявшийся в этих баках.

А лестница была ужасающе страшной. На некогда белых плитах межэтажных перекрытий чернели пятнами копоти обугленные остовы неизвестно как приклеенных и сгоревших там, на потолке спичек. На стенах везде вкривь и вкось этаким словесным тетрисом громоздились матерные и нематерные граффити.

– Вот тебе интеллигенция, – прокомментировал Баринов, тяжело дыша на четвертом этаже.

– Ну это же не она сама писала, – думая о прекрасной даме, с сомнением сказал Летягин.

– Не знаю, с нее станется, – как то неопределенно и загадочно ответил Баринов.

Открыла сама.

Ее звали Оля.

Она была миленькая.

На вид – лет тридцать пять.

Кругленькая попочка обтянутая джинсами, уверенная грудь, очевидность которой трудно было замаскировать даже и безразмерностью домашнего свитера.

И глаза.

Умные и веселые.

– Баринов! Ты, мой свет! – хозяйка громко расцеловала Летягинского приятеля – А это мой зять Межуев, – сказал Баринов, ладонью показывая на Летягина.

Летягин растерялся и даже тотчас позабыл, откуда была цитата.

Оля ему и правда, сразу понравилась.

Квартира была коммунальной.

Длинный темный коридор. Налево большая кухня с двумя газовыми плитами и любопытной старухой.

– К Ольге опять хахали притащились, – прошамкала старуха вместо приветствия.

– Не обращайте внимания, – сказала Ольга, – и обувь не снимайте, так проходите.

В комнате стояло большое черное пианино "Беккер", висели старинные фотографические портреты усатых мужчин и дам в шляпках.

– У меня не убрано, извините, – с улыбкой сказала Оля, быстро подхватывая со стульев какие-то свои тряпочки.

– Что читаем? – по хозяйски беря со стола книгу, спросил Баринов.

– А! Улицкую мучаю, – из-за двери шкафа-шифоньера откликнулась хозяйка.

А Баринову только положи в рот палец, он сразу руку откусит!

И покуда Оля расставляла рюмки и резала принесенные гостями колбасу и сыр, критик Баринов вдохновенно наводил критику.

– Я тоже помучился, – сказал он с тонкой улыбкой, – и одолев этот неодолеваемый "Казус Кукоцкого" пера Людмилы Евгеньевны Улицкой, пребывал потом в ощущении некого легкого головокружения, сравнимого с состоянием гроги, как от несильного удара пыльным мешком.

– Ха-ха, – откликнулась Оля, жуя маленький обрезочек сервелата.

– Ну, и я задался двумя вопросами, – сказал, поощренный Олиным смехом Баринов, – первым, сформулированном еще неподражаемым Борисом Парамоновым, что более необходимо нынешней женщине, – mammae или musculus pectoralis?

Услышав слово "грудь", произнесенное пусть даже и на латыни, Летягин вперился в Оленькины достоинства. Вперился и подумал, что наверное бы мечтал, обнять эту женщину как свою собственную. Обнять. Запустить свои лапы к ней под ее домотканый свитер и потрогать ее груди. Эти как сказал Баринов – mammae…

– И в след за Парамоновым, за этим нью-йоркским затворником склонился я к мысли, что у современной женщины более проявлена нужда в развитости последних, то биш musculus pectoralis.