— А ты, солдат, красный или белый? — спросила Глаша, разглядев винтовку в руке у солдата.

— А тебе какой нужен? — помягче сказал солдат.— Ну красные мы. Тогда что?

— Начальника вашего нужно мне повидать. Самого главного.

— Нет у нас начальников. У нас командиры,— совсем уже дружелюбно сказал солдат.— Донесение, что ли, какое?

— К командиру мне нужно,— упрямо повторила Глаша.

— Так бы и говорила сразу. А то «к тетке»... Слышь, Гриша, отведу я ее.

— Веди, — послышалось из темноты. — Отведешь — и назад.

Солдат повел Глашу в деревню, подошел к дому, в окнах которого чуть светился огонек, и, оставив ее у крыльца, сказал:

— Постой тут, доложить нужно.

«А вдруг белые тут?» — подумала Глаша и почувствовала, как сжимается от страха сердце.

Но тут вышел тот же солдат и сказал весело:

— Заходи, девка, командир велел. А я пойду...

Глаша осторожно переступила порог, боязливо прижалась к дверному косяку, готовая в любую секунду выскочить на улицу. За столом, скупо освещенным керосиновой лампой без стекла, сидели четверо в шинелях. Пятый, в кожаной куртке, заложив руки за спину, шагал из угла в угол. В избе было тихо. Все молчали, ожидая, что скажет Глаша. Но она оробела и не могла выговорить ни слова.

Наконец тот, что в кожаной куртке, подошел к порогу, глянул Глаше в лицо и сказал вежливо:

— Проходи, девка, проходи, не бойся. Чего у тебя?

— Командира мне нужно,— осмелела Глаша.

— Я и есть командир. Так чего?

— Красный, дяденька? — спросила Глаша.

— Красный, не бойся. А ты-то откуда. Чья такая?

— Из Пикановой я. Глашка, Прова Грунича дочь. Мой тятя тоже красный.

— Постой-постой, девка,— сказал командир.— Грунич в нашем отряде. Повидать его хочешь?

— Так если можно...

— Затем и пришла?

— Не. Меня дядя Тимоша прислал. Белые к нам в Пикановую приехали. Беги, говорит, в Осиновку...

— Постой-постой, не спеши...— остановил ее командир, что-то припоминая.— Тимоша-то лесовик, что ли? Фомкин отец?

— Ну да. Фома тоже вместе с тятей.

— Давай-ка, Иван,— сказал командир одному из сидевших за столом,— веди сюда Прова и Фому. А ты, Глаша, пока не спеша все по порядку рассказывай. Ну, белые приехали. Когда, сколько?..

К тому времени, когда в избу зашли Пров и Фома, Глаша почти все успела рассказать командиру.

Увидев отца, она сразу узнала его, бросилась, обняла.

— Тятя! — крикнула она и принялась вытирать кончиком платка внезапно хлынувшие слезы.— Тятя, с маманей-то что же будет? Убьют ее белые...

Пров ласково гладил голову дочери. Фомка стоял, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

— Да как же ты сюда попала-то, доченька? — спросил Пров.— Дорогу-то как нашла?

— Дядя Тимоха послал,— всхлипывая, сказала Глаша.

— Ну не плачь, Глаша, садись,— сказал командир.— И ты, Пров, садись, и ты, Фома. Давайте-ка вместе подумаем, разберемся, как быть, что делать. Зубов в Пикановой засел, к бою готовится. Силенки у него прибавилось — два взвода бродячих подобрал. Теперь у него и людей больше нашего, и пулемет лишний.— Он вытащил из полевой сумки карту и развернул на столе.— А ждать нечего. Добивать их надо!

Командир подкрутил фитиль, лампа чуть закоптила, но свет стал ярче.

— Вот гляди, Глаша,— сказал командир, показывая на карту.— Вот тут ваша Пикановая. Вот тут Осиновка. Это ручей, это дорога. Понимаешь?

— Ага,— сказала Глаша,— вот тут болото, тут кладбище.

— Молодец,— улыбнулся командир.— Тебе в штабе самое место. Так окопы-то где у них?

— А вот тут, за ручьем, на взгорке, возле дороги. Я сама видела.

— Пулеметы где?

— Вот тут и тут,— показала Глаша.— А еще тут...

— Так,— сказал командир.— Значит, ждут нас отсюда. А раз ждут — засады могут быть. Сбоку ударить могут. А другой дороги нет в Пикановую?

— Есть тропинка. Я по ней прибежала.

— Есть тропинка? Тогда так сделаем: один взвод направим в обход по тропинке. Когда начнем бой, он отвлечет внимание на себя и ударит с тыла. А главный удар направим сюда, по дороге. Тропинку только кто покажет?

— Я могу показать, товарищ командир, я тут каждую осину знаю, каждый пень,— сказал Пров.

— Понимаю, — согласился командир. — Только тебе со мной придется идти. По главной дороге.

— Так я же могу, я тут тоже все знаю! — неожиданно для себя вызвалась Глаша.

Командир пытливо глянул в мокрое от слез Глашино лицо, словно хотел убедиться, справится ли она с таким делом. Он помолчал, постучал зачем-то по карте карандашом и наконец сказал:

— Так и сделаем. Поведешь взвод этой тропинкой. Только надо затемно поспеть. Поспеешь?

— Если скоро выйдем, можно поспеть.

— Нужно поспеть,— сказал командир твердо.— На рассвете бой.

В ночной темноте, в тишине, растянувшись по лесной тропинке, бодрым шагом шел взвод. Впереди рядом шагали Глаша и Фома. Иногда они тихонько переговаривались:

— Ты одна, Глаша, сюда-то шла?

— Одна.

— А не страшно?

— А чего бояться-то? В лесу выросла.

— Обо мне-то тятя чего говорил?

— А как же, говорил.

Они помолчали, слушая лесную тишину и мерный скрип красноармейских валенок. Потом Фома снова нарушил молчание:

— Ты зачем с нами-то напросилась?

— Так больше-то некому. Вот и напросилась. Ты, что ли, поведешь? Я тут все тропки знаю. Мы с мамой за грибами тут ходим да за клюквой...

— Страшно небось? В бой идем, убить могут.

— А тебе не страшно?

— Сперва-то страшно бывало, а теперь привык.

— И я с тобой привыкну.

— А помнишь, Глаша, как мы коня-то поили?

— Как же, помню,— чуть слышно сказала Глаша.

— Вот кончим войну, опять бы нам встретиться.

— Встретимся,— сказала Глаша.

Глава десятая

НА РАССВЕТЕ

К концу ночи похолодало. Утро выдалось хмурым, тоскливым. Из-за ручейка, из-за холма, из-за лесов лениво выступал серый рассвет.

Пикановая казалась мертвой, заброшенной деревушкой. Не светились окна в избах, не дымили трубы, не скрипели ворота сараев. Женщины с ведрами не шли, как обычно, к ручью.

В свете хмурого утра медленно серели силуэты изб, серел темный лес. Молчаливое, тревожное ожидание висело над деревней.

За ручейком, на взгорке, в предрассветных сумерках чуть виднелись окопы. Будто стая ворон, на снегу чернели силуэты солдат.

Тюфяк, Тимоха и Кузьма заняли позицию на бугорке, возле Матрениного огорода. Все трое они лежали в санях, ожидая появления красных. Заряженный, готовый к бою пулемет стоял посредине саней, обращенный к лесу, прикрывавшему тыл белых.

Зубов был опытный офицер. Он понимал, что и отсюда может неожиданно напасть противник, и, чтобы прикрыть тыл, поставил здесь своего лучшего пулеметчика.

Коня, по приказанию Тюфяка, Тимоха привязал за углом дома, чтобы в любой момент можно было привести его и запрячь в сани. Тут же в санях лежали ящики с лентами. Расчет был готов к бою.

Готовился к бою и Тимоха. Возможность внезапной смерти его не страшила. Долгая жизнь в тайге, где на каждом шагу подстерегает человека опасность, давно приучила его ничего не бояться. Его другое тревожило: ведь если придет смерть в этом бою, она придет от руки тех, к кому лежала его душа, с кем готов он был идти по самым трудным дорогам. Может быть, от руки сына...

«Как же так вышло,— думал Тимоха,— что пути-то наши разошлись? Фома за правду идет, а я, как колода, на дороге у него стою. Свернуть бы с кривой-то дороги да на прямую выйти... Против этих, которых и людьми-то не назовешь. Против Зубова-зверя, против Тюфяка... Его в роте тихим считают, Тюфяка-то, а может, он сейчас вот Фому уложит носом в снег навсегда? Уйти? А куда уйдешь... Как? А может, просто встать да и пойти... Будь что будет...»

Тимоха поднял голову, оглянулся и тут такое увидел, что у него похолодело сердце. Согнав со всей деревни людей — баб, подростков, детишек,— солдаты штыками и прикладами гнали их перед собой прямо к окопам. И почти сейчас же за перевалом показались красные. Короткими перебежками они приближались к окопам. Первые выстрелы раздались в морозном воздухе. Казалось, вот-вот во всю силу разгорится бой. Но винтовки красных замолчали, а белые, с винтовками наперевес, шаг за шагом шли вперед, надежно укрытые от огня красных живым щитом из полураздетых женщин и детишек.