— Потом я решил, что ты беременна от того мужчины, и надеешься уехать подальше, прежде чем он об этом узнаёт и начнёт портить тебе и твоему ребёнку жизнь. Но потом выяснилась одна пикантная подробность.

Он убрал пальцы, и как только я собралась вздохнуть с облегчением, накрыл моё лоно ладонью, неторопливо провёл ею вниз, а потом обратно.

— Оказалось, что в попутчицы мне досталась девственница. В этом ведь я прав? Никого ведь ещё не было, так мадам Мелания?

Его голос звучал вкрадчиво, уже не над ухом, а в самой моей голове, а рука продолжала двигаться.

Я издала короткий придушенный звук, похожий на вскрик, когда, продолжая держать, он коснулся меня пальцем там, где никто не касался прежде, возмутительно интимно.

— Так что?

Хватая ртом воздух, я продолжала цепляться за него и за стену, не зная, что ответить и надо ли отвечать.

Как он?..

— Хочешь знать, как я догадался? — Монтейн тем временем легко, едва касаясь, провёл губами по моей скуле. — Ты едва умеешь целоваться. При такой красоте это практически непростительное упущение.

Ладонь двинулась резче, и я до боли прикусила губу, потому что это вдруг стало невыносимо. Слишком много, слишком… правдиво.

Барон остановился, будто издеваясь, ослабил нажим.

— А ещё краснеешь даже от взгляда. Не знаешь, как реагировать, если тебя касаются.

Дав мне короткую, всего на два вдоха, передышку, он снова погладил меня кончиками пальцев — легко-легко, так, что я распахнула глаза, едва успев прикрыть их.

Это было ужасно и восхитительно одновременно.

Деться от этих бесстыдных, неожиданных и вместе с тем желанных прикосновений оказалось некуда, — я ведь сама на них напрашивалась, да и Монтейн держал так крепко, что я бы просто не решилась.

Сердце колотилось так отчаянно, что мне было почти больно, качающиеся на ветру ветки расплывались, смазывались, превращаясь в одно зелёно-коричневое пятно.

— Что же ты молчишь, Мелли?

Он прихватил зубами мочку моего уха — не больно, но я выгнулась так резко, что Монтейну пришлось прижать меня к стене снова.

— Чёрт…

— А вот это ещё рано, — он улыбнулся, глядя мне в глаза, шально и обворожительно. — Чуть позже. Отвечай, девочка. Ты всё равно ответишь.

Так и не сумев толком сфокусироваться, я смотрела на его и тонула в той тьме, что постепенно затапливала его глаза, не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть.

— Чего ты хочешь?

Его рука оставалась там же, где была. Барон словно забыл о ней, лишь изредка надавливая подушечками пальцев, а мне уже хотелось плакать от беспомощности, непонимания и того, что я правда не знала, что со всем этим делать.

— Правду, — Монтейн посерьёзнел, и впервые за время нашего знакомства он показался мне по-настоящему опасным. — Ты ведь не скажешь добровольно. У тебя была масса возможностей сделать это. Однако ты молчишь.

Мне начинало казаться, что кроме его голоса и его глаз в мире вообще ничего не осталось. Колени уже подрагивали, пальцы, которыми я цеплялась за дверной косяк, свело, но я боялась просто-напросто упасть, разжав их.

— И что ты будешь делать? Запрёшь меня здесь, пока не стану сговорчивее? Или будешь пытать?

Мой собственный голос постыдно срывался и звучал жалко. Это были точно не те слова, которые стоило говорить в лицо человеку, которого я ещё немного, и готова была бы умолять о том, чтобы он взял меня. Но он давил, лишал меня воли, лишал разума, и единственное, что мне оставалось…

Монтейн засмеялся так тихо и хрипло, что этот смех выдал его с головой.

А, впрочем, он и не считал нужным скрываться.

— Разумеется, нет. Вернее, конечно же, да, но не так, как ты подумала. Я, видишь ли, не бью женщин и не люблю причинять боль. Но от человека всегда можно добиться желаемого. Особенно от девушки, которую никто не трогал толком.

Его пальцы двинулись снова, и на этот раз я вцепилась в его рубашку так, что затрещала ткань.

Или это у меня шумело в ушах, потому что Вильгельм делал со мной немыслимые вещи.

Мне казалось, что я отделяюсь от собственного тела, и вместе с тем я никогда не чувствовала его так хорошо. До кончиков пальцев на ногах.

Не существовало больше ни сжигающей меня изнутри смертоносной силы, ни боли, ни страха.

Только его глаза, его голос и его рука.

Продолжая так же планомерно сводить меня с ума, Монтейн прижался ко мне теснее, немного сменил угол, под которым меня касался, и я хрипло застонала, бессмысленно дёрнувшись, и сама при этом подалась ему навстречу.

— Барон!..

— Вильгельм. Пора бы уже запомнить, — на этот раз он поцеловал меня в шею, непонятно чему улыбаясь. — Ну же, Мелли. Отвечай. Я прав?

Я не помнила, ни о чём он спрашивал, ни почему упрямилась и не хотела ему ответить, но стиснула зубы просто из вредности.

Потому что он использовал запрещённый приём, а я…

Пальцы барона… Вильгельма совсем легко скользнули выше, снова надавили на самую чувствительную точку.

Он начал растирать её медленно и чересчур искусно для почти аскета. Точно зная, когда надо надавить сильнее, а когда — едва коснуться, когда следует ласкать кончиками пальцев, а когда — двинуть ими резче.

В момент особенно удачного прикосновения я едва не ударилась о стену затылком — спасло только то, что Монтейн подставил свою ладонь.

На мгновение мы оказались прижаты друг к другу так крепко, что я почувствовала, как его член упирается мне в бедро.

Это оказалось настолько непристойно, настолько однозначно.

Но только это имело значение.

Ни застилающая мой разум пелена, ни моё пылающее от стыда и удовольствия лицо, ни беспомощность и жгучее желание чего-то, чему я не могла подобрать названия.

Только это. Потому что только это и было правдой.

Он не просто хотел меня, ему нравилось смотреть на меня такую, и давясь очередным стоном, я резко повернула голову, прихватила зубами его подбородок — недостаточно сильно, чтобы оставить неприличную отметину, но ощутимо.

В отместку Монтейн двинул пальцами так, что мой стон перешёл в почти что скулёж.

— Давай, девочка.

Его голос прозвучал совсем иначе. Показался незнакомым, густым. Настоящим.

И требовал он от меня отнюдь не ответа.

Чёрный Барон ждал безоговорочного подчинения. Заставлял меня принять как непреложный факт то, что здесь и сейчас только он решает, о чём мне думать и что чувствовать.

Каждое его касание рождало в моём теле миллионы искр, ослепительно яркие огни вспыхивали за опущенными веками.

— Да…

Я выдохнула то единственное, что могла и хотела ему сказать, хотя и не помнила толком, с чем именно соглашаюсь.

Это «да» было ответом на всё и разом.

Не сбавляя темпа, в котором ласкал меня, Вильгельм выдохнул резче, чем должен был.

При других обстоятельствах я непременно бросила бы это ему в лицо — негоже палачу, если он вызвался называться таковым, терять голову из-за своей жертвы.

А он терял. Терял так стремительно, что сами его прикосновения начали становиться более жёсткими, более требовательными.

Такими, что из меня вышибало дух, и я уже готова была признаться в чём угодно, лишь бы он… не останавливался.

Я открыла глаза, испугавшись, что сказала это вслух, и оказалось, что говорить и не требовалось.

Монтейн быстро, будто на прощание, поймал губами или губы и сделал ещё несколько движений.

А потом мне показалось, что я умерла.

Это было отдалённо похоже на то, что я испытала, когда поселившаяся во мне сила впервые взяла надо мной верх. Я не могла себя контролировать, я себе не принадлежала, потому что принадлежала ему. Точно так, как он хотел.

Оставшееся безвольным телом выгнулось в его руках, и на это раз барон охватил меня за талию свободной рукой, прижимая к себе, а другой продолжал ласкать меня, доводя до хриплого, немыслимого почти что крика, а потом ещё раз, ещё и ещё.

Сколько это продолжалось, я не знала.

В висках стучало, тело ощущалось невероятно лёгким, и казалось, что впервые в жизни я дышу полной грудью.