— Нет. Знание об этом механизме не только бесполезно для вас, но и может изменить ваше будущее — моё прошлое.

Эта мысль вывела на поверхность то, что Грирсон давно пытался уловить. По возвращении, какое влияние окажет на нас знание о будущем, если мы вообще сможем вернуться в свою эпоху? «Полагаю, — размышлял он, — ответ заключается в том, что всё это настолько отдалённо и не будет иметь ни малейшего значения. Только если бы он рассказал нам, как создавать атомные двигатели, или кто выиграет войну, или что-то в этом роде, это могло бы действительно изменить ситуацию — возможно ли запустить цепочку событий, повлияющих на наше собственное прошлое?» Он ощутил странное нежелание задавать этот вопрос Человеку, и тот не дал никакого ответа.

Всё ещё погружённый в раздумья, Грирсон вернулся в жилую зону, где Билл восторженно исследовал холодильник.

— Ух ты! — воскликнул он. — Тут всё, чего в Лондоне днём с огнём не сыщешь! Масло, яйца, апельсины… чёрт возьми, ананас! Никогда в жизни не пробовал!

Он жалобно посмотрел на Грирсона, улыбнувшегося в ответ.

— Налетай, парень, — сказал он. — Не жди меня, я собираюсь взлетать… если смогу.

Лора последовала за ним в рубку управления.

— Знаете, — сказала она, — я, пожалуй, могу сказать о вас то, что вы недавно говорили обо мне. Вы сами внезапно стали более человечным. Что случилось?

Грирсон замялся.

— Ну и время вы выбрали для такого сложного вопроса, — ответил он. — Подождите минутку, я собираюсь отправиться в путь.

Как и говорил Человек, маршрут уже был задан на панели управления. Оставалось лишь нажать одну кнопку, чтобы запустить двигатель. Грирсон иронично улыбнулся, вспомнив сложную и тесную рубку управления на G38.

Корабль («интересно, есть ли у него название; интересно, существует ли он на самом деле,» — подумал он) плавно поднялся в воздух. Пейзаж стремительно уходил вниз без малейшего толчка или каких-либо ощущений перегрузки, ожидаемых им. Сквозь огромный синий иллюминатор он видел солнце, потускневшее до странного дымчато‑серого оттенка. В хрустальных иллюминаторах по бокам и внизу виднелась уменьшающаяся чаша кудрявых облаков, в центре которой возвышалась колонна, опоясанная спиралью. Лишь почти незаметная точка на крошечной верхней поверхности колонны отмечала то место, где, возможно, все еще сидел Человек.

Дверь из жилой зоны скользнула в сторону, и в рубку ворвался Билл — в каждой руке по банану.

— Черт! Гляньте-ка! — закричал он. — Не видел таких с тех пор, как был совсем мелким! И забыл, какого они цвета, ей-богу! — Его внимание привлек вид внизу, и он уставился на него, заметно побледнев. — И не почувствовал, как тронулись, — наконец выдавил он. — Ну вот мы и летим, как сказала уховертка.

— Жаль, что мы не можем увидеть больше Земли… мира будущего, — сказала Лора. — То немногое, что мы видели, было так прекрасно…

Не успела она договорить, как жемчужно-серые гряды облаков начали клубиться и смешиваться, разрываться и свиваться в воронки, все быстрее и быстрее… и вдруг исчезли, открыв взору всю Землю, лежащую в солнечном свете под ними.

Для Грирсона это стало одним из самых ярких моментов в его жизни. В нем всегда жило то, что условно называют «художественным восприятием», и невыразимая, непередаваемая словами красота этого внезапного зрелища была тем, что впоследствии будет преследовать его в снах и заставит с упорством, с помощью кисти и холста, пытаться воссоздать хотя бы частицу его волшебства.

Билл взмахнул бананом, указывая на открывающийся вид.

— Вот как надо смотреть на планиду, — заявил он. — Отъехать от неё подальше, типа, чтобы всё кругом видать. Здорово же!

Улыбка Лоры ободрила Грирсона. Их личные тревоги, казалось, канули в небытие, а мысль о безымянной опасности впереди несла с собой странное воодушевление, рожденное, как он полагал, величием их цели.

— Только в музыке можно было бы выразить подобное, — сказала она. — И то, лишь Баху.

— Боюсь, я ничего в этом не понимаю: ни единой ноты. Но я нарисую это, когда… если… вернусь.

— О, вы рисуете? Как чудесно… а вы казались мне… — она замолчала, смущённо.

— Воякой, не разбирающимся ни в чем, кроме двигателей внутреннего сгорания?

— Нет. Человеком, для которого искусство — это что-то поверхностное по сравнению с такими фундаментальными вещами, как математика. — Она помолчала, а затем поспешно продолжила. — Вы же собирались рассказать, что заставило вас так внезапно изменить взгляды… что помогло принять это место как, возможно, более реальное, чем жизнь, из которой мы пришли.

Грирсон посмотрел на ее волевое личико в форме сердечка, на темные волосы, снова аккуратно обрамляющие его, и с ослепительной ясностью понял, что именно изменило его. Он медленно покачал головой.

— Я не могу вам этого сказать, — произнёс он.

— Вы не знаете?

— Нет. Я не могу вам этого сказать, — повторил он резко и быстро повернулся к пульту управления, яростно твердя себе, что перемещение сквозь тысячу миллионов лет никак не может служить оправданием для слов, которые в той жизни, что он оставил позади, он и помыслить не мог произнести.

Его вывело из раздумий появление в линзе, казалось, пропускавшей свет без каких-либо искажений, россыпи крошечных сверкающих точек. С пугающей скоростью они разрастались, превращаясь в рой зазубренных покрытых пятнами угольно-чёрных теней металлических глыб, отливающих стальным блеском в солнечных лучах. Прежде чем Грирсон успел пошевелиться, они пронеслись мимо корабля и исчезли.

— Боже ж ты мой! — выдохнул Билл, в возбуждении позабыв свой обычный говор. — Если бы эта орава не промахнулась мимо нас, мало бы нам не показалось!

Он откусил огромный кусок от фруктового пирога — новейшего трофея своих продовольственных вылазок.

— Думаю, у нас есть какое-то защитное поле, — сказал Грирсон. — Они словно сами расступались перед нами.

— Вы правы, — в его голове раздался спокойный и приятный голос Человека. — Вам не стоит беспокоиться об обычных опасностях космических путешествий.

Космическое путешествие на подобной скорости — судя по всему, ощутимой доле скорости света, подсчитал Грирсон — никак нельзя было назвать скучным. Все трое перенесли трапезу (Билл, судя по всему, считал уже поглощённую гору еды лишь лёгкими закусками) в рубку управления, чтобы наблюдать за сменяющейся небесной панорамой. Земля, оставшаяся внизу и позади, уже уменьшилась до размеров яркой звезды необычного оттенка. Грирсон без особого удивления отметил, что её давний спутник — Луна — больше не обращается вокруг неё. Их курс лежал сначала по направлению к Солнцу и проходил близ Венеры. Планета, прежде казавшаяся просто ещё одной звездой среди прочих, быстро превратилась в яркий сине‑белый серп. По мере того как корабль пересекал её орбиту, двигаясь к Солнцу, серп рос и округлялся, пока не стал сферой, настолько яркой, что на неё почти невозможно было смотреть напрямую. Её цвет оказался удивительно белее, чем свет Солнца, отражаемый ею.

Но к этому моменту само Солнце стало зрелищем, затмевающим всё остальное. «Возможно, в своей старости оно даже прекраснее, чем в расцвете сил», — подумал Грирсон, ведь теперь огромные алые протуберанцы были куда больше, чем он помнил по солнечным фотографиям, простираясь на добрую половину высоты жемчужнокрылой короны. Тем не менее, через иллюминаторы корабля не ощущалось ни тепла, ни ослепительного сияния, и он не мог отделаться от мысли, что многие из устройств, установленные Человеком, были бы чрезвычайно полезны на борту G38.

В течение следующих трёх часов корабль обогнул Солнце и устремился прочь, набирая скорость: мимо Меркурия — тусклого, выжженного крошечного мира; сквозь пояс астероидов; через орбиты двух Великих Планет, к несчастью, находившихся слишком далеко, чтобы представлять собой хоть какое-то зрелище; а затем — медленнее — к крайней планете, их цели, чёрному Плутону.