Грирсон резко произнёс:

— Я не могу относиться к этому так отстранённо. Мне нужно вернуться. У меня есть дело. Дело, которое может повлиять на ход войны.

— Мне кажется, сэр, — почтительно, но твердо вставил Билл, — что нет никакого смысла смотреть на это так. Мы здесь — не знаем, как сюда попали, разве что кто‑то нас сюда поместил, и мы не уйдём, пока нам не позволят. Так что, по‑моему, надо принимать всё как есть.

— Это всё прекрасно. Но мы не принимаем всё как есть. Мы вообще ничего не делаем — только идём.

— Знаете, вы себе противоречите, — сказала Лора, её глаза улыбались. — Как говорит Билл, кто‑то поместил нас сюда, и, поскольку у нас не было другого выбора, кроме как идти — вверх, — видимо, именно этого от нас и ждали. Если только вы не предлагаете сесть и разрыдаться.

Грирсон криво усмехнулся.

— Простите, — сказал он. — У вас больше прав расстраиваться, чем у меня. У меня отличная команда. Они справятся, если это вообще в человеческих силах. А вы, возможно, были… незаменимы.

— Нет. Я не собираюсь так на это смотреть. Иначе это может испортить мне всю оставшуюся жизнь, если я позволю этим мыслям завладеть собой.

Когда Грирсон повернулся, чтобы продолжить подъём, он ощутил тёплое восхищение двумя своими спутниками, сопровождающими его в этом фантастическом приключении. Восхищение, ничуть не уменьшившееся и тогда, когда после подъема — мили на две, по его оценке — они ненадолго остановились передохнуть.

Билл, с осунувшимся, бледным и усталым лицом, все еще мог улыбаться Лоре.

— Одно скажу, — сказал он. — Обратно-то в два счёта скатимся. Представляете, как съезжать вниз по этому делу — “Уайт-Сити” отдыхает! Прямо как тот китаец про катание по снегу говорил: «Вжжжжух! Пролетел милю!»

Лора рассмеялась. Звук её смеха был изумительным.

— А как же обрыв в самом низу? — спросила она.

— Точно! А я-то свой парашют дома позабыл! Придется все-таки пешком топать!

Грирсон молчал. За всю жизнь он мало общался с женщинами и детьми, и искусство лёгкой беседы никогда его особенно не занимало. Его разговоры обычно касались фундаментальных вещей — прямо и по существу; и прежде ему редко требовалась иная манера общения.

Когда они вновь двинулись вверх, он сказал:

— Вы оба почему‑то считаете, что мы уже не на Земле. Почему?

— Вы когда‑нибудь видели на Земле что‑нибудь подобное, сэр? — спросил Билл, серьёзный, хотя выражение его упрямого маленького лица таило в себе лёгкую искорку веселья. — Такую штуковину не заметить трудно, даже будь вы в Лондоне, а она — в Сан-Франциско.

Грирсон улыбнулся.

— Верно, — сказал он и снова замолчал, вполуха прислушиваясь к болтовне своих спутников.

Внезапно он понял, что они встревожены и болтают, чтобы подбодрить себя. Помимо вопроса о том, что их ждёт впереди, был и вопрос о том, чего может не оказаться — например, еды и воды. Он сам был более или менее привыкший к таким неопределённостям. Но эти двое… впрочем, они ведь тоже повидали войну. И все же ему до боли захотелось похлопать мальчишку по плечу; а еще больше — обнять девушку за талию и сказать ей, что не о чем беспокоиться. «Хотя она вряд ли поблагодарит меня за это», — подумал он.

Его вдруг пронзила идея, почти парализующая своими выводами. Почему она не пришла ему в голову раньше? Он едва обратил внимание на удивлённый взгляд Лоры, когда резко вмешался в разговор.

— Какую дату вы назвали, когда… всё случилось? — спросил он.

— 5 июня.

— В тысяча девятьсот сороковом?

— Конечно.

Билл был ошеломлен.

— Но, мисс Лора… — начал он.

Грирсон перебил его.

— А у тебя, Билл?

— 12 сентября — во время бомбёжки. — Его неудержимая ухмылка вновь проступила на лице. — Где вы были все это время, мисс Лора?

Она теперь была мертвенно бледной.

— Значит, прошло три месяца, пока я… спала. Думаю, мне лучше не надеяться.

— Должен сразу сказать, — произнёс Грирсон, — что дата, когда я… пропал, была пятое августа — тысяча девятьсот сорок второй.

Оба замолчали, уставившись на него. Спустя мгновение Билл проговорил:

— Ну и спящие красавицы с нас, ничего не скажешь!

Грирсон покачал головой.

— Все это совершенно невероятно. Но, по крайней мере, мы, кажется, приближаемся к вершине. Посмотрите, насколько ярче стал свет наверху. И пандус сужается.

Не отрывая взгляда от вершины, он подошёл к краю дороги, пытаясь разглядеть, что скрывается за следующим витком спирали — что ждёт их там, выше.

— Послушайте, будьте осторожнее, — тревожно сказала Лора. — Мы не знаем, где земля, но внизу ужасная пропасть. Я боюсь высоты.

— Правда? А я не боюсь. В детстве любил лазать по горам — на острове Скай и в Доломитах. Единственное, чего я не выношу, — это замкнутые пространства, метро и тому подобное.

Она удивленно посмотрела на него.

— Тогда… простите… но с какой стати вы вообще…?

— О, решил попробовать перебороть это в себе. Если можешь выдержать подлодку — выдержишь и всё остальное подобное.

— Вы часто занимаетесь самоистязанием?

Грирсон задумался над её словами, но тут нетерпеливо вмешался Билл:

— Видите ли вы вершину, сэр?

Грирсон очнулся от короткого раздумья. Обращаясь к девушке, он сказал:

— Я подумаю об этом. Это важно. — И затем: — Мы почти на месте, где бы это ни было. Тупик, только наоборот, я полагаю. За следующим поворотом ничего нет.

Когда они поднялись ещё немного, они вышли из тени пандуса в странный оранжевый солнечный свет. Прямо над головой сияло маленькое янтарное солнце, тепло которого они едва ощущали, хотя в тени пандуса было совсем не холодно. Над ними последний поворот пандуса быстро сужался, пока не исчезал в колонне в том месте, где сама колонна заканчивалась острой гранью.

Все трое ускорили шаг, забыв об усталости и неуверенности. Каждый чувствовал, что наверху, там, где кончался пандус, должно было находиться объяснение той фантастической реальности, в которую они оказались погружены. В молчании они поспешили миновать последний поворот, прижимаясь к колонне гуськом, пока их путь не сузился до узкого уступа, пока, наконец Грирсон смог перебраться через голубой край и подать руку Лоре, без стеснения закрывшей глаза, не в силах смотреть на головокружительно уходящие вниз витки дороги. Билл вскарабкался без посторонней помощи, и они оказались на самом верху.

Круглое плато темно-синего цвета, отполированное, но не совсем ровное, о чем свидетельствовали искажённые оранжевые отблески солнца. Теперь они поняли, что колонна, должно быть, была намного больше, чем они предполагали. Даже здесь, в самой узкой части, её поперечник составлял не меньше сотни ярдов. Внизу находился постепенно расширяющийся спиральный пандус, виток за витком, до самого нижнего и широчайшего, бледно-нефритовый на фоне жемчужных, непроницаемых облаков.

В центре миниатюрного плато стоял обычный стул. А на стуле сидел старик.

Все трое, пытаясь позднее описать его, обнаружили, что это совершенно невозможно. В первую очередь, они не могли сойтись во мнении относительно простейших деталей и вскоре поняли, что каждый видел его по-разному. Точно так же, пытаясь восстановить его слова, они обнаружили, что не могут помочь друг другу — попросту говоря, они слышали разные слова.

В итоге они сошлись лишь на том, что он был самым удивительным человеком из всех, кого они когда‑либо видели. В его чертах читались неописуемая сила, юмор, мудрость, отстранённость и проницательность — и это завораживало их.

Они даже не заметили, как приблизились к нему и молча встали перед ним.

— Итак, вы пришли, чтобы помочь мне, — сказал он это, или нечто подобное. — И это очень мило с вашей стороны. Ибо я хорошо знаю, что у каждого из вас есть свои большие проблемы.

Его голос соответствовал его личности. Позже Лора сказала, что он был похож на орган. Грирсон сказал, что он напомнил ему ветры в Кулинских горах. Билл сказал, что даже Джек Трейн[1] не смог бы его сымитировать.