Грирсон сказал:

— Нет в этом нашей заслуги. У нас не было выбора, кроме как прийти сюда, куда бы это ни было. И будь у нас выбор, не могу сказать, что мы бы им воспользовались.

Лора тихо заметила:

— Думаю, мы бы воспользовались.

— Я знаю, — сказал старик. — И я согласен с Лорой. Если бы было… время, — он слегка запнулся, — я предложил бы вам выбор. Но так — я привёл вас сюда волей-неволей.

— Мне-то кажется, дяденька, — сказал Билл, — вы бы сэкономили время, ежели оно вам так нужно было, кабы притащили нас прямо сюда, вместо того чтобы гонять по этому своему штопору, словно по Брайтонской набережной.

Старик улыбнулся — и с его улыбкой солнце, казалось, засветило ярче, а сине‑оранжевое сияние плато стало ещё прекраснее.

— Это время не было потрачено зря, — сказал он. — Я хотел немного узнать о своих новобранцах и дать им время подумать. Я наблюдал за вами и слушал ваши разговоры, пока вы поднимались сюда.

Не придавая значение его словам, Грирсон с прежним нетерпением произнес:

— Ну, во всяком случае мы здесь. Вы скажете нам — где и зачем?

— И кто вы? — тихо добавила Лора.

— Вы на Земле, — сказал старик и сделал паузу, а затем продолжил: — Но примерно через тысячу миллионов лет после вашего времени.

— Ах! — вырвалось у Лоры.

— Неудивительно, что мы ее не признали, — сказал Билл. — То, что мы видим, имею в виду.

Оба, казалось, без труда восприняли это ошеломляющее заявление.

— Но… как? — начал Грирсон.

Не то чтобы он не поверил. Но все это было выше его понимания, невероятно, непостижимо. В его голове роилось столько вопросов, что он замолк, лишившись дара речи.

— Я расскажу вам столько, сколько смогу. Времени мало.

Билл пробормотал под нос:

— …долго же вы решали, звать нас или нет…

— Сначала отвечу на вопрос Лоры. Я — Человек. Всё, что осталось от человечества.

— Последний человек?

— В каком‑то смысле — да. Но в каком‑то смысле я — все люди. Тело, что вы видите, лишь иллюзия, материальная проекция, созданная мною для вас. Иначе голос, звучащий в воздухе, или мысль, вещающая в вашем сознании, лишь ещё сильнее смутили бы вас.

— Вы… просто разум? — затаив дыхание, спросила Лора.

— Я — слияние разумов последней расы человечества… его конечная форма, если хотите; с той лишь разницей, что я продолжаю развиваться, к своей радости. И у меня есть тело… вся эта прекрасная Земля — теперь мое тело…

Он взмахнул рукой, указывая вниз, — и лазурный пол, на котором они стояли, внезапно утратил цвет, стал прозрачным, исчез вовсе. Теперь они словно бы парили в воздухе, глядя вниз на море облаков. Те постепенно редели и растворялись, открывая взору саму Землю. Вздох изумления вырвался у всех троих.

Земля теперь казалась гораздо меньше: с высоты в пять миль или около того отчётливо просматривалась её кривизна. Но главное — их зачаровали насыщенные, дивные краски: узор из серебристого моря с коралловыми и голубыми островами, глубокий изумрудный цвет лесов — если это были леса, — золотистые и серые пески — если это были пески, омываемые странным серебристым морем. Всё это околдовывало их, приковывало взгляды.

Грирсон словно сквозь туман слышал голос Человека:

— …на протяжении тысячелетий элементы, составляющие Земля, постепенно уплотнялись, превращались в более сложные. Теперь атомные номера в сотни раз превышают известные вам…

Затем в его сознании возник новый вопрос, и образ исчез.

— Какова реальность всего этого? — спросил он. — Вы говорите, что ваше… тело — не настоящее; вы делаете колонну прозрачной по своему желанию…

Старик улыбнулся.

— Что есть реальность, Кент Грирсон? — спросил он. — Этот мир — мое тело, и он повинуется мне. Здесь же, в этом «человеческом» теле и на этом аэродроме, что я создал для вас… — (Билл бросил на него взгляд, полный почтительного недоумения) —…вы видите материальные объекты, и их реальность ничуть не меньше реальности любой другой материи. Материя моего тела здесь абсолютно подчинена моей воле. Что же до остальной Вселенной… — Он замолчал, лицо его помрачнело, и показалось, будто холодный, зловещий ветер подул из глубин космоса, пробежав по плато, чей цвет внезапно и странно померк, утратив живость.

— Человек и всё, что он олицетворяет, в опасности, — произнёс он. — И я спас вас от угрожавших вам опасностей, перенеся сквозь века, чтобы вы помогли ему.

— Но почему из всех разумов, что были в вашем распоряжении, вы выбрали нас, троих сущих младенцев, по сравнению с вами? — спросила Лора.

— Потому что вы из последней эпохи борьбы. После вашей эпохи развитие человечества стало упорядоченным. Не стало кризисов, которые нужно было бы преодолевать. Дух человеческий рос, не зная препятствий, пока, столкнувшись с величайшим кризисом, он — то есть я — не смог преодолеть его в одиночку. Поэтому я извлек из прошлого, из последнего Века Кризисов, те умы, что наиболее подходят для этой задачи.

— И вы не нашли никого получше меня, дяденька? — сказал Билл. — Эти двое — ладно, с ними все ясно, с одного взгляда видно, что вы отобрали стоящих, но я-то… — Он с сомнением посмотрел на себя.

Лора подошла и взяла его за руку.

— И вы думаете, — вмешался Грирсон, — что мы способны на что-то, что не под силу вам со всей вашей мощью?

— Я в это верю. Есть многое, чего я не могу. Физически я не могу покинуть эту сферу. Мои мысли не могут действовать на расстоянии без материального посредника. Посланные в космос материальные фрагменты я не могу контролировать мысленно даже в пределах Солнечной системы. Но я должен рассказать вам об опасностях — и о вашей задаче.

— Во Вселенной всегда существовали два типа разума, взаимно враждебные, с принципиально непримиримыми идеологиями. В вашу эпоху разумы большинства рас несли в себе импульсы обоих типов, и в любой период истории такой расы один тип считался «добром», а второй — «злом». Но по мере развития различных рас рано или поздно один из типов неизменно одерживал полную победу. В эпоху, заметно более раннюю, чем окончательная победа того, что вы назвали бы «добром» в человечестве, в конце вашего Века Кризисов, одна раса в далекой галактике свернула в противоположном направлении и стала, с нашей точки зрения, абсолютным злом. Со временем эта раса достигла расцвета — захватывала и покоряла соседей, распространяла свою черную культуру по всей своей галактике. Тем временем Человек, единственная разумная жизнь, выжившая в нашей галактике, сделал окончательный выбор и в конечном счете достиг ментального единства, породив меня.

Он умолк и устремил задумчивый взгляд на стеклянный пол. И тут в его глубине возник калейдоскоп образов — невообразимо сложное и прекрасное воплощение потока мыслей, мириады сцен из богатого прошлого… или будущего… человечества.

Человек продолжил медленно говорить. Порой, словно забывая о слушателях, он переставал звучать вслух — и его голос превращался лишь в безмолвную, властную мысль в их сознании; затем вновь обретал ощутимую реальность звука.

— Но к тому времени иная раса уже давно достигла ментального единства в своём мире. Она превратилась в Чёрный Разум колоссальной мощи, и повсюду в её галактике, куда только простиралась её отвратительная империя, возникали островки Чёрного Разума. Она продолжала расти и, опираясь на разветвлённую сеть своих сателлитов, исследовала такие вещи, как проекция разума на расстояние в неодушевлённую материю, — словно отпочковываясь в другие системы. В итоге вся та галактика превратилась в чудовищную колонию злых разумов…

Он снова прервался на мгновение

— Тогда она обнаружила меня.

Плато поблёкло, став тускло‑серым, лишившись прежнего сияния. Человек теперь казался невероятно старым и уставшим. Билл и Лора, неподвижно стоявшие перед ним, были белы как смерть, и Грирсон почувствовал, как по мере того, как молчание затягивалось, на его сердце ложится почти невыносимый груз отчаяния. «Если всё это правда, — спрашивал он себя, — если над будущим Человечества нависла эта чудовищная угроза, что мы можем сделать, чтобы её предотвратить?»