— Он спас нас, — прошептал один из людей, раненый, с перекошенным от боли лицом. — Этот… щит. Дал нам время. Выбраться. Спрятаться.

— Щит держался недолго, — мрачно добавил Зуг. — С каждой минутой он слабел, становился... тоньше. Мы ушли, пока он еще был способен прикрыть отход. А потом... он просто лопнул. Как мыльный пузырь.

— Мы шли сюда, — Зуг перевел дух, его грудь ходила ходуном. — Потому что знали… знали, что здесь сила. Та, что способна на такое. Нам нужна помощь. Любая. Еды, медикаментов… сил. Малак не ушел. Он там. Он ждет. Он чувствует ребенка. И он его получит.

Аэлин слушала, и ее разум, отточенный неделями управления кризисом, уже просчитывал варианты. Новые рты. Новые раны. Ограниченные ресурсы. И главное — источник Щита, который угасал с каждым часом.

— Щит… держит госпожа Эльта, — тихо сказала Аэлин, и ее слова прозвучали как приговор. — Он убивает ее. И он не вечен.

— Что же нам делать? — его голос сорвался в истеричный визг. — Лечь и подставить глотки? Мы приползли сюда, чтобы сказать вам это! А вы... — его взгляд, полный ненависти и зависти, скользнул по крепким стенам, — вы прячетесь за этой... этой тишиной! Она вас душит, а вы и рады! Вам наплевать, что там, снаружи, кто-то сражается и умирает!

Аэлин сжала кулаки. Она не была эльфом. Она была безбородой гномкой, которая против воли стала сердцем и мозгом этого места. Она посмотрела на изможденные, полные последней надежды лица. Она подумала о ребенке. О том немом младенце, в котором, возможно, заключалась какая-то новая, пугающая правда этого мира. И она подумала об Эльте, умирающей в одиночестве в своей башне.

— Вы останетесь, — сказала она, и ее голос прозвучал тверже, чем она ожидала. — Вам выделят место в караульных помещениях. Еду, лечение. Но вы будете работать. Все, кто может держать лопату или носить бревно. Нам нужно укреплять стены. Готовиться.

Она развернулась и пошла прочь, обратно к башне, оставив Зуга и его людей под присмотром стражников. Ей нужно было вернуться к Эльте. Сообщить ей. Но что она могла сказать? Что цена ее жертвы — лишь небольшая отсрочка для горстки беженцев и младенца-мутанта?

Поднимаясь по винтовой лестнице в обсерваторию, Аэлин чувствовала, как тяжесть власти давит на ее плечи с невыносимой силой. Она была всего лишь ассистенткой. Инженером. А теперь ей предстояло решать судьбы людей, балансируя на лезвии бритвы между гибелью от демонов и медленным истощением.

Она вошла в обсерваторию. Эльта стояла на том же месте. Казалось, она не шевельнулась и мускулом. Но Аэлин, присмотревшись, увидела новую седую прядь в ее когда-то идеально уложенных волосах. И тонкую, как паутинка, морщинку у глаза.

— Они пришли, госпожа, — тихо сказала Аэлин. — Из форта. Малак жив. Он охотится за ребенком.

Эльта медленно моргнула. Столько, казалось, ушло на это простое движение.

— Ребенок… жив? — ее голос был едва слышен.

— Да. Они зовут его Каэл.

На лице Эльты, на мгновение, дрогнула тень чего-то, что могло быть улыбкой. Или гримасой боли.

— Баланс… — прошептала она. — Нужен… баланс…

И снова ее взгляд ушел вглубь, в астрал, оставляя Аэлин наедине с грузом принятых решений и давящей тишиной умирающего поместья. Щит держался. Но Аэлин понимала — счет уже выставлен. И если Эльта расплачивается собой, то ей, Аэлин, скоро придется платить решениями. Решениями о том, кого согреть, а кого оставить замерзать. Кого накормить, а кого обречь на голод. Решениями, которые превратят ее из инженера, творящего жизнь, в расчетливого управителя, отсекающего отмирающие ветви, чтобы спасти древнее древо, даже если это древо — сама их последняя надежда.

Глава 60: "Привлеченное Безмолвие"

Безмолвие обрушилось на мир подобно гигантскому колоколу, накрывшему поле боя.

Секунду назад все здесь было грохотом, ревом, визгом разрываемой плоти и искаженной маны. Секунду назад багровая стена Порчи ярилась, пульсировала, изрыгая из себя все новые и новые формы безумия. Секунду назад здесь царил идеальный хаос — симфония уничтожения, гимн конечности всего сущего.

А теперь — тишина.

Она была не просто отсутствием звука. Она была его отрицанием. Активным, подавляющим явлением. Воздух, еще мгновение назад дрожавший от энергии тысяч демонических голосов, застыл, стал плотным и вязким, как стекло. Пыль, поднятая битвой, повисла в неподвижности, не падая, застывшая в причудливых завихрениях. Даже свет, пробивавшийся сквозь багровую мглу, казалось, потерял свою энергию, застыв в ленивых, безжизненных лучах.

Ашкарон, древний драконид, чье тело было воплощением закона термодинамики, вечным двигателем по превращению сложности в простоту, остановился.

Он не повернул голову на всплеск силы. Сила была для него фоном, белым шумом вселенной, тем, что он призван был упрощать. Его внимание привлекло нечто иное.

Шум битвы прекратился.

Не затих. Не стих. А прекратился. Резко. Мгновенно. Как будто невидимый палец щелкнул выключателем в самом сердце хаоса.

Для существа, чье существование было неразрывно связано с гулом — гулом плазмы, выжигающей реальность, гулом распадающейся материи, гулом вечного движения к энтропии — эта внезапная тишина резала слух острее любого крика. Она была аномалией. Противоестественным состоянием. Вакуумом, возникшим посреди урагана.

Его безразличные, сияющие жидким золотом глаза, которые до этого момента были устремлены на юг, к эпицентру Порчи, медленно, с почти геологической неторопливостью, повернулись на северо-запад. Туда, где над клочком земли, еще не тронутым его Стеной Песка, висел тот самый купол безмолвия.

Он не видел его глазами. Он ощущал его как дыру в ткани мироздания. Как пятно абсолютного, вымороженного порядка на пестром, кипящем полотне хаоса. Это не было силой в привычном понимании. Это была сила, проявленная через отсутствие. Не излучение, а поглощение. Не созидание, а консервация.

Его разум, холодный и аналитический, лишенный человеческих эмоций, но не лишенный любопытства, сфокусировался на феномене. Это не было похоже на мертвенную статику его собственной Пустыни. Та была результатом применения грубой силы, выжигания всего живого до состояния инертной основы. Это же было не уничтожением, а... замораживанием. Сложная, кипящая система не была сведена к простому пеплу. Она была остановлена, зафиксирована в одном, идеально стабильном состоянии, как насекомое в янтаре.

Его аура, та самая, что выжигала все на своем пути, бессознательно потянулась к этой аномалии, встретив не сопротивление, а... ничего. Абсолютное ничто. Его воля, способная плавить камень и испарять воду, не находила за что зацепиться. Не было энергии, которую можно было бы преобразовать, материи — упростить, хаоса — утихомирить. Была лишь идеальная статика. Его сила не отражалась и не поглощалась. Она просто прекращала применяться, как закон, утративший актуальность в данной точке пространства.

В нем пробудился Интерес.

Не импульс, не эмоция — а новое состояние бытия, подобное тому, как звезда рождает новую планету. Холодный, отстраненный, как у ученого, рассматривающего под лупой редкий кристалл, чья структура бросает вызов известным законам.

Он наблюдал, как демоны, эти воплощения неконтролируемого изменения, натыкаются на невидимую стену. Они не отскакивали. Они не взрывались. Они просто... прекращали свою яростную активность. Их багровая аура гасла, их движения замирали, и они оставались стоять в странном, почти медитативном оцепенении, пока более дикие сородичи не отталкивали их прочь от незримой границы.

Аномалия привлекала его не как источник пищи или угроза. Она привлекала его как воплощенный парадокс. Порядок, рожденный не из его воли, а из воли кого-то другого. Порядок, который не уничтожал, а консервировал. Это бросало вызов самой его природе.

Его миссия была ясна: карантин. Сдержать Порчу, выжечь зараженные земли, предотвратить распространение хаоса. Эта аномалия... этот купол тишины... он тоже сдерживал Порчу. Пусть дракониды продолжают свой методичный труд стерилизации... Угроза Порчи была приоритетом. Она была изначальным, предсказуемым хаосом.