— Мы строим, — произнес Гром, и его голос прозвучал глухо в гудящем зале. — Но для кого?
Зуг вздрогнул, оторвавшись от работы. Его большие глаза метнулись к Грому.
— Для нас. Для нового порядка. Так сказал Малак.
— Порядок требует продолжения, — возразил Гром. Он посмотрел на свои грубые, покрытые шрамами ладони. — Среди нас нет женщин, Зуг. Нет тех, кто рожает. Мы — последние. Когда мы умрем, наш «порядок» умрет с нами.
Тишина, повисшая между ними, была красноречивее любых слов. Они оба понимали это. Их пробуждение было чудом, но чудо это оказалось бесплодным. Они были интеллектуальным взрывом, у которого не было будущего.
— Я... слышал шепот, — таинственно прошептал Зуг, озираясь. — Среди ящеролюдов. Они говорят о «пустоте внутри». О том, что они — тупик.
— Мы все тупик, — мрачно констатировал Гром. — Малак дал нам разум, но отнял будущее. Какая же это свобода?
Воздух перед ними сгустился, зарядился статикой, и из ничего материализовался Малак. Его форма сегодня была стабильнее — высокий, андрогинный силуэт, от которого исходил леденящий душу холод. Багровые глаза горели, словно он знал их мысли еще до того, как они обрели слова.
— Вы задаетесь правильными вопросами, — прозвучал его голос в их сознании, полный ужасающего одобрения. — Продолжение рода — базовый инстинкт. Но вы — не животные более. Вы осознали свою природу. А раз так, вы можете ею управлять.
Гром встал, его мощное тело напряглось.
— Управлять? Как? Мы бесплодны.
Малак медленно покачал головой, и его тень отбросила на стены причудливые очертания.
— Ваши тела... изменены. Обычные пути закрыты. Но сила, что пробудила вас, может быть направлена. Она может... переплести нити жизни. Вам нужны сосуды. Вместилища.
Он повернулся и поплыл вглубь зала, к одному из темных туннелей.
— Идите за мной.
Гром и Зуг, обменявшись тяжелым взглядом, последовали. За ними потянулись и другие Развитые. Туннель был низким и сырым, пахнущим плесенью и чем-то химическим, горьким. Гул алтаря остался позади, сменившись давящей тишиной.
Они вошли в огромную пещеру. И то, что они увидели, заставило их остановиться в оцепенении.
Пещера была освещена тусклым, багровым светом кристаллов, подобных тем, что росли в телесмерти. В центре дымились круглые жаровни, из которых тянулись струйки густого, сладковатого дыма. И повсюду, на каменных плитах и шкурах, лежали они. Женщины. Десятки женщин. Людские, эльфийские, даже несколько зверолюдок — те самые, что бесследно исчезали из караванов и приграничных деревень в последние недели. Все они были обнажены. Их глаза были открыты, но взгляды пусты и бессмысленны. Они дышали ровно, медленно, их груди поднимались и опускались в такт неестественному ритму. Некоторые тихо бормотали обрывки слов. От них пахло потом, страхом и той самой горькой травой, что дымилась в жаровнях.
— Наших сородичей эти пары почти не берут, — раздался гладкий голос Малака, нарушая шокированную тишину. Он парил над этим полем человеческого отчаяния, как холодный демон. — Их разум слишком примитивен, чтобы раствориться. Но их... — он широким жестом обвел лежащие тела, — их разум податлив. Он растворяется. Они будут послушны. Неспособны к сопротивлению. Берите. Продолжайте свой род. Это ваш долг. Ваша цена за будущее.
Зуг отшатнулся, его лицо исказилось гримасой отвращения и страха. Среди орков пронесся неодобрительный ропот.
«Но это же... неестественно, — прошипел один из молодых орков, его глаза пылали смесью возбуждения и ужаса.»
Рядом ящеролюд с холодной, чешуйчатой логикой проворчал: «Естественное привело нас в тупик. Неестественное — единственный путь.»
Даже самые свирепые воины смотрели на это зрелище с нескрываемым ужасом. Это было не продолжение рода. Это было осквернение. Насилие над самой природой жизни.
Гром стоял не двигаясь. Его пробужденный разум, способный теперь к моральным оценкам, кричал внутри. Это было неправильно. Чудовищно. Но... что было альтернативой? Полное вымирание? Забвение их едва зародившегося вида?
Он посмотрел на Зуга, в чьих глазах читалась та же внутренняя борьба. Затем его взгляд упал на пустые глаза одной из женщин-людей. В них не было ни личности, ни воли. Только химическая покорность.
Малак наблюдал за ними, и в его багровых глазах читалось холодное ожидание. Он дал им не просто решение. Он дал им выбор. Выбор между моралью и выживанием. Между тем, кем они были, и тем, кем они должны были стать, чтобы жить.
Гром медленно, словно против своей воли, сделал шаг вперед. Затем еще один. Он не смотрел больше ни на кого. Его взгляд был прикован к пустоте в глазах этих женщин. Цена будущего оказалась горше, чем он мог представить. И он, как и другие, стоял на пороге ее оплаты.
Глава 20: Эльта – Артефакт и Пустота
Эльта провела пальцем по подоконнику из молочного кварца. Идеальная гладкость, холодная, как ледник. Она нажала сильнее, водя по одному и тому же месту, пока кончик пальца не заныл от трения, не покраснел. Ни пылинки. Ни царапины. Ее взгляд упал на крошечную щель между плитами пола, и она с идиотской надеждой представила, что это трещина. Но нет, это был просто безупречный стык. Карстен не оставил после себя ничего. Ни пыли, ни забытой вещицы. Только призрачное ощущение его рук на своей коже и леденящую память о том, как его подобострастная ухмылка за мгновение до этого превращалась в холодный расчет. Он стер себя безупречно, как стирают с доски ненужные вычисления.
Воздух сдвинулся, стал упругим и густым. Она не слышала шагов, но ее спина автоматически выпрямилась, будто по позвоночнику провели стальным прутом. Легкие перестали вдыхать полной грудью, подстраиваясь под новый, давящий ритм.
— Стабильность резонансного контура в твоем последнем серпентарии упала на три целых семь десятых процента, — голос Вейнара был ровным, как гул отлаженной аппаратуры. Он возник в отражении кварцевого окна, высокий и безжизненный, как монолит. — Объясни погрешность.
Эльта не обернулась. Она смотрела на свое бледное, искаженное подобие в стекле.
— Погрешность в расчетах, — выдавила она, голос ровный, выхолощенный. — Исправлю.
Он сделал шаг ближе. Холодок от его присутствия скользнул по ее коже, как лезвие.
— Нет. Погрешность — в сырье. Ты использовала нейзильбер третьей плавки с примесью меди. Почему? Партия была чище.
Эльта сжала кулаки, ощущая, как ногти впиваются в ладони. Боль была ясной, простой, знакомой.
— Другой не было на складе, — солгала она, глядя в свои бездонные глаза в отражении.
— Ложь, — отрезал он без малейшего усилия. — Ты взяла его, потому что не проверила складскую ведомость. Ты позволила рассеянности, рожденной самосожалением, повлиять на функциональность. Это роскошь. Расточительство.
Слово «самосожаление» повисло в стерильном воздухе, крошечная, но невероятно тяжелая частица, искажающая всю идеальную геометрию комнаты. Он знал. Он всегда знал. Он не просто наблюдал — он препарировал ее мотивы, как инженер разбирает бракованный механизм, и находил в нем лишь сентиментальный брак.
— Мне нужен щит, а не клинок, — продолжил он, переходя к сути, как если бы только что констатировал погоду. — Фон искаженной маны растет. Он вносит диссонанс в гармонию моих инструментов. Создай артефакт, способный экранировать поместье. Стабилизировать магический фон в радиусе пяти миль. Назови это «Диффузор Маны».
Он повернулся и вышел, оставив за собой лишь ощущение разрежения, будто воздух хлынул обратно, чтобы заполнить пустоту, которую он занимал собой.
Работа. Не спасение, не вызов — приговор. Ритуал самоуничтожения, одобренный надзирателем.
Она рванула с полки чистый пергамент. Уголь в ее пальцах сломался с сухим, гневным щелчком. Она схватила другой, провела базовую линию так резко, что процарапала верхний слой. «Стабильность. Отражение. Обратная связь», — бормотала она, выводя руны, и ее почерк, всегда каллиграфический, был неровным, угловатым, полным сдерживаемой ярости. Она стирала ладонью неудачные контуры, пачкая дорогой шелк рукава сажей и слезами, которых сама не замечала. Она не создавала артефакт. Она возводила стену. Из формул. Из чертежей. Чтобы за ней не слышался шепот: «работа в спальне», чтобы не видеть перед собой его подобострастную ухмылку, за которой скрывался расчетливый торгаш.
