Томас вздрогнул, словно от удара. Слова барса попали точно в цель, в ту самую червоточину, что разъедала его изнутри. И вместо того чтобы рухнуть под этим грузом, его ярость вырвалась наружу. Вулканическим, неконтролируемым потоком.

— Убийцей? — он захохотал, и смех его был ужасен. — Я? А она что? Шлюха, что ногами зарабатывала? Тварь, что с волками в стае бегала? Вы все — животные! Говорящий скот! Недочеловеки, что землю пачкают!

Томас, ослепленный яростью, не видел, как в глазах барса гаснет последняя искра разума, сменяясь нарастающим, багровым туманом. Не видел, как его пальцы, больше похожие на лапы, впиваются в землю, вырывая клочья дерна. Не видел, как из уголка его пасти потекла тонкая струйка пены.

— ...и ты, старый котяра, думал, я забуду? Думал, я спрячусь за стенами? Нет! Я пришел выжечь ваше гнездо! Перерезать всех ваших тварей! Начиная с тебя!

— Томас, нет! — отчаянно крикнул Генри, но его голос утонул в потоке ненависти, изливаемом его другом. Он увидел, как барс перестал быть воином, и понял, что сейчас умрут все.

Барс не выдержал. Его тело содрогнулось. Глаза закатились, зрачки расширились, став черными безднами. Из его горла вырвался не рык, а хриплый, безумный рев. Слюна брызнула с его клыков.

— Бешенство! — крикнул кто-то из людей, но было уже поздно.

Барс, утративший последние проблески разума, ринулся вперед. Не как воин, а как разъяренный зверь. Его удар был слеп, но невероятно силен. Он сбил Томаса с ног, даже не воспользовавшись когтями. Люди бросились на помощь, но отряд зверолюдов, увидев, что их предводитель потерял контроль, с воем бросился в бой. Но это был уже не бой. Это была бойня, управляемая чистым инстинктом.

Томас, оглушенный, пытался подняться. Он видел над собой искаженное яростью лицо барса. Видел поднятую лапу с длинными, как кинжалы, когтями.

— Нет... — успел прошептать он.

Удар обрушился. Не один. Десять. двадцать. Барс не останавливался, пока от Томаса не осталось кровавое месиво. А вокруг его люди гибли под когтями и зубами обезумевших зверолюдов, которые, казалось, и не различали уже, кого они убивают — чужаков или друг друга.

Когда все стихло, на поляне остались лежать тела. Все пятнадцать человек. И несколько зверолюдов. Выжившие зверолюды, придя в себя, с ужасом смотрели на резню, устроенную их собственным сородичем. Барс, стоя на коленях над телом Томаса, тяжело дышал. Безумие отступало, сменяясь леденящим душу осознанием. Он посмотрел на свои окровавленные лапы. На тело человека, которого только что разорвал.

Он поднял голову и издал протяжный, полный отчаяния вой. Вой, который был не триумфом, а приговором. Приговором миру, который они только что окончательно разрушили. Искра, которую высек Томас, упала в бочку с порохом. Война началась.

Глава 17: Эльта – Игры с огнем.

Воздух в покоях Эльты был густым и сладковатым, пропахшим потом, ее духами и едва уловимым, чужим мужским запахом. Он витал в полумраке, приглушенный бархатом и шелком, создавая иллюзию уединенного мира, крошечной вселенной, где действовали только ее законы. Эльта лежала на раскинутых подушках, ее тело было расслаблено, мышцы влажно-теплые и податливые, как хорошо размятое тесто. Внутри плескалась странная, тягучая удовлетворенность, схожая с сытостью после изысканного ужина. Карстен, его спина блестела в свете единственной лампы, натягивал штаны. Он был инструментом, идеально откалиброванным под ее руку, и в этом заключении была своя, особого рода власть.

Именно это опьяняющее чувство — что она может не просто брать, но и творить, изобретать правила для чужой плоти — и натолкнуло ее на мысль. Не просто подражать Вейнару, но и превзойти его в изощренности. Память выхватила обрывок фразы, холодную, отточенную интонацию лорда, и она, играя, примерила ее на себя.

— Карстен, — произнесла она, и голос ее прозвучал чуть ниже, чуть бесстрастнее. — Сегодня ты можешь использовать только рот. И прикасаться им можешь только к моим ногам. Хорошенько постарайся, чтобы я потеряла голову от удовольствия и начала себя удовлетворять.

Он повиновался безмолвно, с той жутковатой старательностью, что одновременно и льстила, и отталкивала. И он действительно старался. А она, откинув голову и глядя в темноту потолка, теряла голову, как и было приказано, с наслаждением, от которого слезились глаза и сводило пальцы на внутренней стороне бедер. В тот миг ей казалось, что она — архитектор собственного наслаждения, а он — лишь послушный камень.

На следующее утро Карстен не явился в мастерскую. К полудню тишина стала звенящей, к вечеру — гнетущей. Эльта послала слугу, потом второго. Ответы были туманны, уклончивы. «Его не видели, мастерица». «Не знаем, мастерица». Тщета ее попыток проступила сквозь привычную мастерскую суету, как черный лед сквозь тонкую корку снега. Что-то внутри, холодное и острое, впилось ей под ребра. Тихо, настойчиво.

Сомнения грызли ее изнутри, вынуждая к действию. Решение прийти в покои Вейнара без приглашения было отчаянным, рожденным не дерзостью, как прежде, а этой гложущей неизвестностью. Она толкнула тяжелую дверь, и воздух сменился — теперь он был прохладным, с примесью дыма дорогой сигары и чего-то дикого, звериного.

Он сидел в своем кресле, но не один. У его ног, на роскошном ковре, примостилось существо. Девушка-зверолюд, совершенно голая, с пушистым хвостом и прижатыми ушами. В полумраке она казалась подростком, и эта мысль — детское тело, взрослая поза — на миг ошеломила Эльту, заставив мозг настойчиво искать знакомые ориентиры. Но циклы жизни иной расы были для нее темным лесом, и она отбросила эти мысли, как ненужный хлам. На шее зверолюдки был простой кожаный ошейник с металлическим кольцом. Она сидела, сгорбившись, и тщательно, с сосредоточенным видом, вылизывала собственную промежность. Когда вошла Эльта, девушка на миг отвлеклась, ее желтые глаза скользнули к Вейнару. Тот едва заметно кивнул, и зверолюдка, словно заведенная игрушка, снова согнулась и вернулась к своему занятию.

Эльта застыла на пороге. Весь ее гнев, все приготовленные упреки растворились в этом молчаливом, унизительном спектакле. Ей хотелось кричать, топать ногой, требовать ответов. Но ее ноги стали ватными, а в горле застрял ком. Вместо протеста ее тело, движимое древним инстинктом самосохранения, само приняло решение. Она сделала шаг, другой, и опустилась на колени. Паркет был холодным и твердым сквозь тонкую ткань платья. Она наклонилась, до конца, пока ее лоб не уперся в полированное дерево. Поза унижения была единственной доступной ей формой общения.

— Простите, Господин, что помешала, — ее голос прозвучал приглушенно, из глубин ковра. — Но я не нахожу себе покоя. Мне важно знать лишь жив ли еще Карстен.

Ответ последовал мгновенно, без тени раздумий. Голос Вейнара был ровным, информативным, как диктовка отчета.

— Жив и здоров. Сегодня мне сообщили, что он попросил расчет за всю работу, что исполнял в мастерской и в твоей спальне. Получив деньги, он уехал, забрав жену и детей. Перед этим он продал мастерской все личное оборудование, инструменты и материалы. Так же он пытался продать свои идеи, но они не заинтересовали управляющих. Вместо этого я лично выделил ему дополнительную сумму в награду за его службу. Меня особо порадовал отчет о прошлой ночи.

Мир под Эльтой поплыл. Слова, обрушившиеся на нее, были не звуками, а раскаленными иглами, впивающимися в мозг. «Работа в спальне». Слова жгли сильнее пощечины. Все эти недели тайных встреч, шепот в темноте, ее наивная вера в то, что это что-то настоящее, ее, принадлежащее только ей... а для него это была просто «работа». Для них обоих. И Вейнар знал. Знамчил каждую деталь. Она была не любовницей, не сообщницей — она была дурочкой, за которой наблюдали в стеклянном муравейнике, фиксируя каждый ее стон, каждую придуманную ею «забаву» для отчета.

«Жена и дети». Горячая волна стыда подкатила к горлу, горькой и соленой. Ее желудок сжался в тугой, болезненный комок. Она, мастерица иллюзий, сама стала главной иллюзией. Ее власть, ее тайные утехи — все это было частью чьего-то трудового договора, средством прокормить семью. А ее приказ, ее игра в госпожу... «Меня особо порадовал отчет». Значит, тот, последний, самый изощренный ее триумф, был всего лишь пикантной подробностью в чьем-то донесении. Особым пунктом.