<p>
Она ложилась под утро, когда первые грузовики грохотали по улицам. Вставала ближе к полудню. И каждый раз Кэт, ее мать-богиня дивана, уже ждала. С любовью, граничащей с обожанием. Она будила Селен нежным прикосновением, ставила перед ней дымящуюся кружку крепчайшего, обжигающе горячего кофе – такого сладкого, что ложка стояла. И тарелку глазированных пончиков «Dunkin' Donuts», липких от сахарной глазури.</p>
<p>
– Sweetheart... – ласково бубнила Кэт, гладя дочь по спутанным волосам. Да, она любила ее. Безусловно, странно, но страстно. В двадцать с лишним лет Селен была ее вечным ребенком, ее загадкой, ее гордостью. «Она особенная», – шептала Кэт Джеймсу, который молча кивал, уткнувшись в газетные сводки о непонятных катастрофах.</p>
<p>
Селен исчезала. Не просто уходила – растворялась. И появлялась. В один и тот же вечер ее видели в Чикаго пьющей дешевое вино с каким-то поэтом-анархистом в вонючем подвальчике, в Буффало, дерущейся тростью с бандой хулиганов, покусившихся на ее «мусорную девчонку», в Цинциннати, спокойно сидящей на крыше заброшенного склада и смотрящей на закат, как будто всегда была там.</p>
<p>
Ее друзья внезапно богатели самым абсурдным образом.</p>
<p>
Поэт-неудачник находил в мусорном баке за пиццерией спортивную сумку, туго набитую пачками стодолларовых купюр – $15,000. Никаких следов владельца. Рокерша с мопедом «случайно» царапала лотерейный билет – джекпот $50,000. Тихий паренек, носивший нож для храбрости, находил в помойке у ресторана коробку с идеально сохранившимися, дорогущими виниловыми пластинками редких групп.</p>
<p>
Слухи поползли. Сперва шепотом в «мусорных» тусовках. Потом громче. Странная девчонка Селен Векс. Ее дом. Ее родители-призраки. Ее сила. Ее удача, которая выглядит как проклятие для других. Ее способность быть везде и нигде.</p>
<p>
И о них прослышали те, кто не должен был.</p>
<p>
Серые люди. Они были одеты в дешевые, мешковатые костюмы цвета промытой золы. Лица – невыразительные маски, будто вылепленные из влажной глины. Глаза – тусклые, как у дохлой рыбы. От них не пахло ни потом, ни табаком, ни бензином. Пахло пылью архивов и формалином. Они забыли пение лягушек. Радость весеннего утра для них была сбоем в матрице. Они служили не людям, а Системе. Тюрьма была их храмом, бюрократия – священным писанием. Их руки были запятнаны не кровью (это было слишком эмоционально), а бесчисленными актами холодного, расчетливого уничтожения жизней по ту сторону закона. Они были инквизиторами Модерна.</p>
<p>
Они знали о Селен. И теперь они пришли. Не за ней. Пока. Они пришли наблюдать. Зафиксировать аномалию. Подготовить почву. В их серых портфелях лежали не бумаги, а инструменты тихого, методичного уничтожения всего, что выбивалось из клетки их безупречно серого мира. Мир Селен, мир хаоса, дряблости, фастфуда и хтонической силы, столкнулся с своим антиподом.</p>
<p>
"Серые люди" были из ФБР. Селен попала в их сети не из-за преступлений (мелкие кражи и хулиганство их не интересовали), а как аномалия. В недрах бюрократического Левиафана родилась программа с внутренним кодовым именем LILITH. Официально – бессмысленная строка цифр и букв: "Project PX-09Δ/Sub-Group 'Adolescent Female Deviance Assessment'". Не секретная – приватная. Секретность требовала усилий, бумаг, риска. Приватность же – тишины и забвения. Как спрятать лист? Брось его в лес. Кто станет искать одно досье среди миллионов? Журналисты рылись в Уотергейтах и МК-Ультра, а не в скучных отчетах о "девиантных подростках". Цель: изучение "виральных" девушек (viralescent – термин тех лет для "заразно девиантных", политкорректный эвфемизм для изгоев системы).</p>
<p>
Селен согласилась. Щедро заплатили – 2000 долларов за несколько сессий. Деньги пахли новыми банкнотами и возможностью устроить дикую вечеринку для "мусорных" друзей. Она пришла в их стерильную крепость – здание на окраине без вывесок, с окнами, тонированными в серый цвет.</p>
<p>
Ученые LILITH были вооружены арсеналом Модерна.</p>
<p>
Селен показывали тест Роршаха (чернильные пятна):</p>
<p>
— Что вы здесь видите?</p>
<p>
— Чернила. Растекаются. Форма... нестабильная. Дыра. </p>
<p>
Она не проецировала внутренний мир. Она констатировала материю. Ее ответы были лишены страха, агрессии, скрытых желаний – всего, что ищут в пятнах. Они были... пусты. Как взгляд в бездну.</p>
<p>
Ей давали тематический апперцептивный тест (TAT — картинки с неоднозначными сценами). </p>
<p>
Картинка: мальчик склонился над скрипкой, лицо печально.</p>
<p>
— Что происходит? Что чувствует мальчик?</p>
<p>
— Он держит скрипку. Дерево. Струны. Возможно, инструмент сломан. Или ему скучно. Он может встать и уйти.</p>
<p>
Ни истории, ни эмпатии, ни приписывания мотивов. Чистое описание действия и возможности. Экзистенциальная драма превращалась в констатацию факта.</p>
<p>
Вопросы о чувстве вины ("Часто ли вы испытываете угрызения совести?"), стыда ("Вам бывает стыдно за свои поступки?"), самооценке ("Считаете ли вы себя хорошим человеком?") вызывали у Селен искреннее недоумение. Она честно писала: "Нет", "Не понимаю вопроса", "Что такое 'совесть'?". Шкалы лжи в опросниках сходили с ума – она не лгала, она существовала вне этих категорий.</p>
<p>
Попытки докопаться до "внутреннего ребенка", "травмы", "подавленных желаний" разбивались о каменную стену. У нее не было "внутреннего ребенка" – ее детство было потоком телевизионного мерцания и сахара. Не было травмы в человеческом понимании – была Ива и Ярость. Не было подавленных желаний – были сиюминутные хотения: сладкое, движение, токсичный парень, разрушение. Попытка интерпретировать ее через Эдипов комплекс или архетипы Юнга была как попытка описать ураган с помощью инструкции к пылесосу.</p>
