<p>

Когда Селен исполнилось двенадцать, случилось немыслимое. Ее любимая ива. Старая, раскидистая, стоявшая на пустыре у старой железнодорожной ветки – ее убежище, ее трон, ее единственный друг. Там она читала книги, украденные из библиотеки, или просто смотрела в небо. Ива засохла. В одно лето. Листья пожелтели и осыпались раньше времени, кора потрескалась, обнажив мертвую древесину.</p>

<p>

Селен подошла к дереву. Замерла. Потом – словно пружина разжалась внутри. Она рухнула на землю с душераздирающим воплем, нечеловеческим, утробным. Не плакала – выла. Рыдания сотрясали ее худое тело. Она рвала на себе волосы, билась головой о сухую землю, каталась в пыли, обнимая мертвые, шершавые корни. «Иваааа!.. Засохла-а-а!..» – выкрикивала она сквозь спазмы, захлебываясь слезами и слюной. Весь ее мир, ее якорь в этой реальности, рухнул в прах. Истерика длилась, пока силы не оставили ее. Она потеряла сознание у подножия мертвого великана, лицом в пыль, и пришла в себя лишь через несколько часов, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая мертвое дерево в кровавые тона.</p>

<p>

Тогда, с лицом, размазанным слезами и грязью, с трясущимися руками, она достала из кармана складной нож – подарок какого-то «мусорного» парня. У самого основания огромного мертвого ствола, среди корней, она нашла единственный живой, тонкий, гибкий прутик-отросток. Она срезала его с почти хирургической точностью. Потом прошла две мили вдоль берега грязной, мутной реки, протекавшей по промзоне. Нашла тихий, скрытый кустами бережок. Выкопала ямку. Посадила прутик. Полила водой из ладоней.</p>

<p>

Два года она тайно приходила к этому месту. Приносила воду в пластиковой бутылке, выпалывала сорняки, просто сидела рядом, глядя на хрупкий росток. Никто не знал. Это был ее священный ритуал, ее связь с чем-то утраченным. И на третью весну чудо свершилось. На тонком, казалось бы, мертвом прутике проклюнулись нежные, ярко-зеленые почки. Потом листочки. Он ожил.</p>

<p>

Селен обняла молодое деревце, прижалась к нему щекой. По ее лицу текли слезы, но теперь – тихие, теплые. Счастье. Глубокое, немое счастье возрождения.</p>

<p>

Но мир Модерна не терпит священных рощ. Однажды, придя на берег, Селен увидела кошмар. Берег был изрыт гусеницами бульдозеров. Вонючие, коптящие дизелем машины рычали, сдирая дерн, выкорчевывая кусты. А ее ива… Ее молодую, только начавшую жить иву… Срубили. Лежала на земле, раздавленная гусеницей, с обломанными ветками, с белой древесиной на срезе, как открытая рана. </p>

<p>

Ярость Селен была слепой и всесокрушающей. Не человеческий гнев, а гнев стихии, оскорбленного божества. Она не кричала. Она подошла к краю разрушенного берега. В руке у нее была ее любимая трость – прочная, дубовая, которой она отбивалась от бродячих псов и местных хулиганов. Она подняла ее не для удара по человеку, а для удара по самой земле, по этому месту, оскверненному ревом машин и запахом солярки.</p>

<p>

– Пусть все, что построят на этом месте, будет проклято.</p>

<p>

И проклятие сработало. Что бы ни пытались возвести – склад, гараж, даже детскую площадку – проект неизменно прогорал, лопался, замораживался. Стройки забрасывались, зарастали бурьяном, а на мелководье, среди брошенных покрышек, разводились лягушки. Кваканье стало вечной насмешкой над планами людей.</p>

<p>

Селен окончила школу с отличием. Алый аттестат лежал в ее комнате, рядом с грудой книг по философии и разбитой куклой. Она больше не была той девочкой, смотрящей «HR Pufnstuf». Она знала о своих силах. Знала, что мир вокруг нее – хрупкий, податливый, и ее воля, ее ярость, ее боль могут оставлять на нем шрамы. Она была архаическим божеством в джинсах и рваной футболке, бродящим по руинам Модерна. И ее путь только начинался.</p>

<p>

Годы текли, как грязная вода в реке Буффало. Селен перевалила за двадцать, но квартира 3G оставалась ее оплотом, ее хтонической колыбелью. Родители, Джеймс и Кэт, окончательно вросли в свои роли теней. Они знали. Видели, как дочь, задумавшись, проходила сквозь стену в ванную, не открывая двери. Слышали, как вещи падали с полок в пустой комнате, где секунду назад никого не было. Замечали, как вороны внезапно замолкали, завидев ее у окна. </p>

<p>

Но они молчали. Обсуждение было табу. Однажды вечером, когда Селен «исчезла» из запертой спальни, появившись на кухне с банкой Кока-Колы, Кэт тихо сказала Джеймсу за газетой:</p>

<p>

– Допытываться? Выглядим тупыми, как родители из «Married… with Children». Или как эти идиоты-медиумы в ночных шоу. Ханжи какие-то. Невежественно строить догадки.</p>

<p>

Джеймс лишь хмыкнул, поправил очки. Их стратегия была проста: никаких выводов. Никаких вопросов. Игнорировать невозможное – высшая форма адаптации в их мире. Они не были хранителями тайны; они были ее молчаливыми свидетелями, предпочитающими смотреть в сторону.</p>

<p>

Колледж? Селен фыркнула бы. И денег не было. Она перекатывалась между случайными заработками. Когда нужны были наличные – шла официанткой в забегаловку «Big Joe's Diner». Ее ценили там за бесчеловечную выносливость. Она могла проноситься между столиками десять часов без перерыва, не моргнув глазом, с подносом, заваленным жирными тарелками, не задавая вопросов и не улыбаясь клиентам. Платили наличкой, щедро. Иногда писала статьи для подпольных журнальчиков про «андеграунд Буффало» или философские эссе под псевдонимом. Но главный доход – пособие. 600 долларов в месяц в конце 80-х? Это был куш. Получала она его «не вполне честно» – бюрократические формы заполнялись с такой же легкостью, с какой она проходила сквозь стены. Большую часть денег Селен тратила на себя и своих друзей.</p>

<p>

Мусорные Ребята. Ее племя. Она так их звала: «Garbage boys», «Trashy girls». Они не вписывались в лощеный мир Рейгановской Америки. Субтильные парни с дрябловатыми животиками «skinny fat» и татуировками хрупких бабочек на запястьях. Девчонки в рваных колготках и косухах, с синяками под глазами и тетрадккми со стихами в рюкзаках. Поэты-неудачники, рокеры без группы, мелкие воришки с глазами испуганных оленят, философы с ножами за поясами и нежными душами. Они тусовались на пустырях, пили дешевое пиво из банок, курили дешевые сигареты, говорили о Бодлере и конце света. Родители  Селен смотрели на них сквозь пальцы. «Особая» дочь и ее «особые» друзья.</p>

<p>

Селен сама была воплощением «мусорной» эстетики. Тело? Дрябловатое. Кожа бледная, почти прозрачная от нехватки солнца. Целлюлит на бедрах, как рябь на болотной воде. «Muffin top» – мягкий валик жира над джинсами. Роскошные «love handles» – бока, которые она обожала трогать. Тонкая тень второго подбородка, когда она наклонялась. Классическая «skinny fat». Но под этой дряблостью таилась чудовищная сила. На пустыре, к изумлению «мусорных парней», она могла отжаться от земли триста раз подряд – ровно, механически, без дрожи. Подтянуться на ржавой перекладине тридцать раз – лицо спокойное, дыхание ровное. Каждое утро (вернее, ближе к полудню) она уходила к грязной реке и занималась фехтованием тростью. Ее дубовая палка свистела в воздухе, выписывая смертельные восьмерки, рубя крапиву и воображаемых врагов. Ее руки, казавшиеся дряблыми, в движении обретали стальную твердость.</p>