<p>

Душа телеэфира </p>

<p>

 </p>

<p>

Он встал из бетона и дешевого кирпича посреди других таких же – коробка в коробке, ячейка в улье. Не монстр вроде Пруитт-Айгоу, а скорее его чахлый, провинциальный кузен. Шесть этажей серости, прорезанных одинаковыми окнами, будто слепыми глазами. Лестничные клетки пахли мокрой штукатуркой, мочой и отчаянием, сквозняки выли в вентиляционных шахтах, как потерянные души. Эту крепость для бедных, этот "проект", и выбрали молодожены Векс.</p>

<p>

Квартира 3G. Джеймс Векс, двадцать три года, инженер-чертежник на заводе, втиснулся в дверной проем с коробкой. Его очки в толстой пластиковой оправе съехали на кончик носа, клетчатая рубашка прилипла к впалой груди. Он был тих, как мышь, и худ, как жердь, – продукт "молчаливого поколения", недокормленный юностью в тени войны. За ним вошла Кэт. Двадцать два. Красота ее была той породы, что не требует усилий и потому обречена на увядание. Светлые волосы, голубые глаза, полные губы – но уже в них читалась лень, легкая скука от собственного совершенства. Они принадлежали к тем, кто застрял на пороге: старый мир аскетизма рушился, а новый, гедонистический, еще не захлестнул их с головой.</p>

<p>

Ремонта не было. Было наличие. Пол застилал дешевый линолеум – ядовито-желтый в крапинку, холодный и скользкий под ногами, уже местами протертый до основы и вечно пахнущий химической пылью и чем-то затхлым. Стены обтянули бумажными обоями цвета гнилого авокадо – темно-зелеными, мрачными, кое-где отклеивающимися по швам, обнажая серую штукатурку, как струпья. Потолок, низкий, давящий, был просто побелен – и побелка осыпалась мелкой перхотью. Комнаты – гостиная-столовая и спальня – были тесными, душными ловушками, куда свет проникал скупо, через узкие окна, выходившие на бетонный двор-колодец. Солнце здесь было редким гостем, а когда приходило, лишь подчеркивало пыль и убожество. Единственным источником тепла была кухонная плита да тусклая лампочка под абажуром из пластмассовых листьев в гостиной. Ванная комната внушала первобытный ужас: эмаль на старой ванне облупилась, обнажив ржавое чрево, кафель на полу треснул, а сантехника стонала и подтекала. Заходить туда было актом мужества.</p>

<p>

Их жизнь в этой клетке быстро обрела ритм. Джеймс уходил на завод рано, возвращался поздно, изможденный, с руками, вечно пахнущими машинным маслом и металлической стружкой. Он молча ужинал, молча читал газету, молча ложился спать. Его энергия утекала в цеха. Кэт же… Кэт открыла для себя диван. Он стал ее троном, алтарем, всей вселенной. Она не видела смысла работать – зачем, если муж приносил деньги? Поддерживать красоту? Она и так была красива, по ее мнению. Готовить? Слишком хлопотно.</p>

<p>

Спасением, проклятием и центром ее мира стал телевизор. Черно-белый ящик с выпуклым экраном, занявший почетное место в углу гостиной. Кэт прилипла к нему, как муха к липкой ленте. Дни и вечера сливались в монотонное мерцание экрана, заливаемое хрустом чипсов, треском соленых палочек и шипением газировки. Она не готовила. Она разогревала. На смену кастрюлям пришли алюминиевые поддоны – первые "TV dinners". Замороженная индейка с пюре цвета глины, мясной рулет с желеобразной подливкой, курица с резиновой кожей и морковными кубиками неопределенного происхождения. Джеймс, с его кошачьим аппетитом и вечной усталостью, оставался худым, жилистым. Кэт же, погруженная в сидячую нирвану перед мерцающим экраном, начала обрастать мягким, рыхлым жирком. Особенно заметным стал "TV belly" – небольшой, но упругий холмик ниже пупка, нависающий над поясом юбки, символ нового, удобного бездействия. Он рос вместе с ее апатией.</p>

<p>

Мир снаружи бурлил: война, протесты, психоделические сны хиппи. Но в квартире 3G главными событиями стали два приобретения. Первое – коробка, принесенная соседом-грузчиком под восхищенные вздохи Кэт. Magnavox. Цветной. Экран казался огромным, почти волшебным порталом. Теперь "Bonanza" горела золотом салунов, "Бэтмен" сиял кислотно-фиолетовыми и зелеными тонами. Телевизор перестал быть ящиком; он стал окном в яркий, кричащий, нереальный мир. Кэт пересела еще ближе, ее лицо окрашивалось в отблески взрывов из Вьетнамских сводок и розовых платьев из мыльных опер.</p>

<p>

Второе событие было тише, но значимее. Где-то между сообщением об убийстве Мартина Лютера Кинга и кадрами с Вудстока, в этой пахнущей линолеумом и тушенкой квартире, родилась Селен. Назвали ее так потому, что однажды, в другую жизнь, в Нью-Йорке, на каком-то забытом бродвейском мюзикле, Кэт услышала имя второстепенной героини – Селена. Звук имени запал ей в душу своей необычностью, мелодичностью, экзотичностью. "Вот так назову дочь", – решила она тогда, и слово это, как заклинание, воплотилось в кричащий комочек плоти.</p>

<p>

Селен и цветной телевизор вошли в дом Вексов в один год. Они росли вместе. Пока Джеймс пропадал на заводе, пытаясь обеспечить растущие аппетиты жены и дочери (и телевизора, пожиравшего электричество), Кэт нашла гениальное решение. Она посадила младенца Селен в манеж – прямо перед мерцающим алтарем Magnavox. Чтобы не плакала, не мешала погружению в "The Banana Splits" и "Captain Kangaroo", ей вручали бутылочку со сладкой газировкой, разведенной водой, или печенье, пропитанное кукурузным сиропом. Тишина. Спокойствие. Яркие картинки танцевали перед непонимающими глазами младенца, сладкий наркотик тек в ее рот. Так началось воспитание. Не любовью, не заботой, а мерцанием экрана и химической сладостью. Дитя бетонной коробки и телевизионного сияния. Селен Векс открыла глаза на мир, окрашенный в ядовитые цвета Magnavox, и первый звук, который она осознанно услышала, был, вероятно, истерический смех клоуна Бозо или металлический скрежет гитар из рекламы.</p>

<p>

Они были неразлучны – девочка и телевизор. И пока мир за окном катился в неизвестность, в квартире 3G медленно, как плесень по сырой стене, начинала прорастать своя, особая вселенная. Вселенная Селен.</p>

<p>

Селен росла под мерцающий аккомпанемент Magnavox. Кэт, окончательно осевшая в сладкой неге материнства-без-материнства, восприняла дочь как удобный предлог лежать еще больше. "Ребенок спокойный, – говорила она соседкам, жуя пончик, пропитанный гидрогенизированным жиром, – телевизор ее воспитывает лучше меня". И это была правда. Селен была прикована к экрану с утра до ночи, с ночи до утра. Ее мир сузился до ярких пятен на выпуклом стекле, до криков клоунов и завываний монстров. Движение? Прогулки? Кэт ленилось даже до окна дойти. "На улице грязно, опасно", – бурчала она, ворочаясь на диване, чтобы достать еще одну банку сладкой газировки – новомодной "Таб".</p>

<p>

Рацион Селен был шедевром пищевой химии 70-х, эпохи, когда "удобство" и "вкус" (читай: сахар, соль, жир) победили здравый смысл. Фрукт или овощ не пересекал порога квартиры 3G – это требовало мытья, очистки, усилий.</p>