Она попробовала рассмеяться, но смех вышел какой-то невеселый.
-- Ну, а я пойду,-- сказала она, вставая.-- Спасибо за угощенье. А надо что будет, позови опять. Да ты больно-то не тужи -- плюнь-ка на все.
-- И то,-- как-то апатично ответил Иван.
После возбуждения от рассказа он начинал чувствовать усиливающуюся боль в груди и в голове и, проводив Софрониху, попробовал прилечь. Но в лежачем положении голова от прилива крови заболела еще сильнее какой-то невероятной, адской болью, а вырвавшийся вдруг из груди кашель заставил его опять приподняться и сесть на кровати. Со слезами на глазах он кашлял долго, упорно, стискивая руками то грудь, то голову.
В это время хлопнула наружная дверь, и громкий, резкий голос донесся с лестницы до слуха Ивана:
-- Швейцар!
Он узнал этот оклик -- это был голос хозяина. Иван утер слезившиеся глаза и, надев ливрейную фуражку, выскочил в швейцарскую.
-- Отчего тебя никогда у дверей нет? -- закричал на него хозяин.
-- Я здесь-с; на минуту только отлучился в свою...
-- На минуту! Который раз уж я не застаю тебя здесь. Ты разве за то жалованье получаешь, чтобы торчать в своей конуре? Ты должен быть у дверей и следить за всеми входящими и выходящими. Ты, кажется, пьян? -- закончил он свой выговор, окинув испытующим взглядом оторопевшего Ивана и всматриваясь в его раскрасневшееся лицо.
-- Никак нет, ваше высокородие Голова сегодня немного болит,-- ответил Иван.
-- Значит, вчера был пил, а сегодня опохмеляешься. Смотри ты у меня!.. Сам Пфирзиг в конторе? -- спросил хозяин, смягчив тон.
Иван замялся.
-- Кажется, не уходил-с. Надо быть, в конторе.
-- Кажется! А ты должен знать, скотина!
И хозяин сердитыми шагами пошел в контору Пфирзига.
Иван остался ждать его возвращения у входных дверей.
Хозяин жил в этом же доме по другой лестнице и иногда заходил по делам в контору Пфирзига, причем всякий раз, по несчастной случайности, Ивану не удавалось попасться ему на глаза у дверей.
Иван пошагал по швейцарской, посидел у стола, посмотрел на улицу -- и тоска его взяла. Невольно приходило ему в голову сознание и своей беспомощности, и своего бесполезного занятия. "Другие люди хоть тяжело живут, да, по крайней мере, у настоящего дела,-- думал он, шагая по швейцарской,-- а ты ни дела не делай, ни от дела не бегай... Ну, зачем я тут торчу?.." "А голова опять болит,-- продолжал он думать несколько минут спустя.-- Чудно как это вышло: испугался давеча хозяина, и как будто вдруг легче стало. Кажись, умирать будешь, а прикажут хорошенько -- так и подождешь. Прикрикни, например, на тебя хозяин или, бывало, в полку, ротный -- уж как ни будь болен, сразу легче станет... А теперь вот опять разломило всего. Строгости, значит, настоящей на самого себя нет... Думаешь -- вот оно и болит..."
Иван подошел к наружным дверям и взглянул на улицу.
Ночную вьюгу сменил теплый, ясный день. Мартовское солнце грело по-весеннему. Тротуары успели уже обсохнуть. Дворники скалывали лед и сгребали его в кучи. Из водосточных труб текла вода от таявшего на крышах снега. Иногда вдруг с страшным шумом спускался по этим трубам намерзший в них за зиму лед: теперь, под влиянием теплых солнечных лучей, он обтаивал, и из труб на тротуар выскакивали огромные круглые ледышки, то скатываясь на мостовую, то тут же рассыпаясь на мелкие куски.
Иван вышел за дверь на панель. На него пахнуло сырым, весенним воздухом, и, не замечая его миазмов, Иван вдыхал его полною грудью.
Среди улицы, местами, где лед еще был не сколот, образовались канавки и ручейки. Иван смотрел на эти ручейки, и ему как-то вдруг жаль стало этого скалываемого льда. Сегодня его сколют, сметут, завтра мостовая подмерзнет, подсохнет, и город из зимнего сразу перейдет на летнее положение... И не будет весны; не будет этого постепенного таяния снегов, как бывало у них в деревне; не увидит он этой черной, талой земли, ежедневно понемногу выползающей из-под снежного покрова и дающей какое-то особенное, приятное испарение; не увидит он на обнаженных от снега бугорках пробивающейся свежей травки; не услышит он этих журчащих с горы к реке весенних ручейков, которые он так любил в своей деревне, когда был еще мальчонкой. Он пускал, бывало, по ним сделанные из щепки кораблики и с радостным детским визгом и хохотом бежал под горку, догоняя уносимую ручейком щепку. А здесь ни весны, ни лета, ни зелени не видишь. Кругом только один камень и камень, то холодный, то раскаленный... И голова болит сегодня, как никогда... и слабость какая-то особенная...
В дверях соседнего дома показывается толстый швейцар с длинными бакенбардами и внушительным выражением лица. Иван почтительно ему кланяется. Тот снисходительно отвечает на поклон и, отвернувшись, начинает смотреть как будто на небо.
Этот швейцар -- предмет зависти всех окрестных швейцаров. Дом, где он служит, занят высокопоставленным князем. Княжескому швейцару перепадают на праздниках, а иногда и в другое время, такие подачки, каких другим швейцарам и во сне не снилось. У этого швейцара изрядный капиталец и два каменных домика на Петербургской стороне. Он ездит на бега и на скачки, играет на тотализаторе. В этих случаях он оставляет вместо себя дежурить одного из младших дворников. Импровизированный "вице-швейцар" начинает исполнение своей роли с того, что нанимает для "самого" -- для "настоящего" швейцара -- лихача к Семеновскому плацу или Балтийскому вокзалу и подсаживает швейцара, смотря по сезону, в сани или на дрожки, когда тот, в енотовой шубе или в новеньком летнем пальто, выходит из той же самой двери, которую он в обычное время, одетый в швейцарскую ливрею, почтительно распахивает пред "крупными" и "мелкими" посетителями, получая от них "на чай" от двугривенного до 25 рублей включительно. Этот швейцар -- недостижимый идеал для Ивана, и Иван, невольно забыв на время свое горькое положение, любуется на его мясистый, гладко стриженный затылок.
-- Ты опять, скотина этакая, зеваешь и не отворяешь дверей,-- прерывает его сосредоточенное внимание домохозяин, выходя на подъезд.
Иван виновато снимает фуражку и не знает, что ответить.
-- После Пасхи ты получишь расчет,-- сердито говорит хозяин,-- мне такого болвана швейцара, который ни разу не отворил мне дверей, не нужно.
И, прежде чем Иван успел сказать что-нибудь, хозяин пошел к другому подъезду своего дома. Иван провожает его глазами, надевает фуражку и как-то бессознательно оглядывается вокруг... Княжеский швейцар безучастно смотрит на него, как смотрят на проходящего мимо незнакомого человека...
Иван сконфуженно потоптался на месте и удалился в свою швейцарскую.
Какой-то туман стоял у него в голове. Боль то усиливалась, то, дойдя до высшей степени, как будто совсем пропадала -- доводила человека, так сказать, до бесчувствия, то снова проявлялась, и в глазах у Ивана мутилось, ему делалось тошно.
"Расчет... после Пасхи... Только бы Пасху-то протянуть... Господи, вот жизнь-то... за что?.. Ну, и слава богу... все равно... уеду, а осенью подыщу..."
Иван идет к себе в каморку, тяжело опускается на кровать -- и спустя несколько минут засыпает тяжелым болезненным сном.
Его разбудил младший дворник, чтобы позвать его взять из дворовой кухни свою долю артельного обеда. Иван едва-едва мог подняться с кровати и понять, в чем дело. Однако он встал, пошел за дворником и принес себе гороху, хлеба и гречневой каши с постным маслом. Но есть он не мог и долго сидел пред столом, не будучи в состоянии собраться с мыслями и сообразить -- что же ему теперь делать. Наконец он составил обед к стенке и прикрыл его полотенцем, так и не дотронувшись ни до чего.
К вечеру, перед тем как запирать двери, ему стало еще хуже. А тут как раз позвал его квартирант из первого этажа, сунул ему в руку гривенник и дал отнести письмо в почтовый ящик, бывший на углу улицы, дома за три от их дома. Иван долго вертел это письмо в руках, не решаясь двинуться к выходным дверям. Он хотел передать это поручение Софроиихе, но идти отыскивать ее в доме, где было три двора, представлялось таким же трудом, как и дойти до почтового ящика; отдать дворнику -- пожалуй, не отнесет, затеряет, и после он же, Иван, пред жильцом в ответе будет; а жилец-то хороший.
