-- Швейцар, да отопрете ли вы наконец! -- слышит он сквозь двери чей-то недовольный голос, сопровождаемый резким ударом каблука в дверь.

 Иван вскакивает, торопливо зажигает лампу, одевается.

 -- Помилосердуйте, швейцар,-- встречает его упреком молодой человек, квартирант, провожающий со свечой в руках своих гостей,-- вы спите так, что вас пушками не разбудишь, а тут дамы целый час в швейцарской ждать должны.

 Швейцар извиняется и плетется отпирать двери.

 -- Боже мой, какая ужасная погода! -- восклицает одна из дам, молодая изящная блондинка.-- Как мы поедем, maman?

 Она останавливается у открытых дверей и не решается выйти на улицу.

 -- Какая досада, не взяли зонтика, а у тебя и платка на голову нет,-- нерешительно произносит старушка.

 -- Кто же мог предвидеть, что погода так скоро переменится. Впрочем, что ж -- до дому недалеко.

 -- Это мы все сейчас же устроим,-- вмешивается молодой человек.-- Швейцар, поднимитесь к нам и скажите нашей Аннушке, чтоб она дала вам мой большой зонтик, мой плед и спросила бы у мамаши теплый платок для Елены Семеновны, покрыть голову. Скорее!

 -- А есть ли еще извозчики? -- спрашивает, спохватившись, старушка.

 -- Не беспокойтесь,-- отвечает молодой человек,-- я посылал Аннушку, и извозчик уже ждет. Впрочем, можно убедиться. Швейцар, погодите: подите сначала взгляните, тут ли извозчик.

 Иван, уже поднявшийся несколько ступенек по лестнице, спускается назад и выходит на улицу.

 -- Извозчик ждет,-- докладывает он, возвращаясь.

 -- Ну, идите же скорей наверх. Смотрите не забудьте: мой зонтик, плед и платок.

 Иван поднимается в пятый этаж. Каждая ступенька отзывается в его больной голове ударом молота, а ступенек -- сто.

 Молодой человек и дамы продолжают начатый разговор.

 -- Итак, Николай Николаевич, в мае мы ждем вас в Венеции, а если не захватите, то в начале июня в Лозанне.

 -- Непременно, непременно. За Венецию не ручаюсь, едва ли успею вырваться отсюда, а с июня и до осени я ваш неизменный спутник.

 -- Ну, какой вы нехороший,-- надув губки, говорит блондинка,-- а я хотела с вами в гондоле кататься.

 Молодой человек виновато улыбается.

 -- Я постараюсь, постараюсь; но, вы знаете, это не от меня зависит, а от моей службы. Зато мысленно я буду сопровождать вас в Венеции на каждом шагу. Кстати, когда будете осматривать там старинные тюрьмы, то посмотрите на дверях тюрьмы Марино Фальери1 уцелели ли мои инициалы, написанные карандашом.

 -- Вам так понравилось это помещение, что вы начертали на нем свой герб,-- усмехнулась блондинка.

 -- Ах, Елена Семеновна, какое это ужасное помещение! Боже мой, боже мой! Это просто каменный мешок. Знаете, там так тесно, что если лечь, то даже вытянуться нельзя как следует. И совсем, совсем темно! И люди проводили там по нескольку лет, иногда целую жизнь! Ужасно! Какие были варварские времена! Вы непременно, непременно посмотрите.

 Зонтик, плед и платок принесены.

 -- Il faut lui donner quelque chose {Надо ему дать что-нибудь (фр.).},-- говорит старуха, беря от швейцара зонтик и опуская руку в карман.

 -- Non, non,-- противится молодой человек,-- c'est mon affaire, je m'en charge {Нет, нет... это мое дело, я возьму на себя (фр.).}.

 Он помогает блондинке закутать голову пуховым платком и провожает дам до дверей, от которых потом быстро отскакивает, боясь простудиться. Швейцар усаживает дам на извозчика и покрывает им ноги пледом. А молодой человек, уже начиная подниматься по лестнице, вдруг вспоминает, что он хотел дать quelque chose {что-нибудь (фр.).} швейцару. Он приостанавливается. "Не спускаться же из-за этого?.. Du reste, ces gens-la ont leurs appointements" {в конце концов, этим людям платят (фр.).},-- решает он и легко вбегает к себе в пятый этаж.

 Иван не успевает добрести до дверей своей конуры, как раздается треск звонка, и надо снова идти отпирать.

 С досадой узнает Иван сквозь стекла наружных дверей знакомую фигуру жильца третьего этажа. Это барин хороший, обстоятельный и всегда, когда возвращается ночью и будит швейцара, дает ему двугривенный; но у него свои правила: если во время его прихода в швейцарской был огонь и, следовательно, швейцар не спал,-- он двугривенного не дает. Стоило Ивану одной минутой ранее успеть спуститься с лампой в свою конуру,-- пришедший жилец не увидал бы огня, и двугривенный был бы в руках Ивана. Теперь же этот господин, зная, что не он разбудил швейцара, опускает приготовленный уже двугривенный назад в карман и спокойно поднимается к себе, пока швейцар светит ему снизу лампочкой.

 Иван снова на своей убогой постели; ему холодно, он корчится, мечется, прикладывает руку к больной голове; ему тошно, кашель душит его, мысли путаются. Он чувствует, что вместе с кашлем идет из груди что-то теплое. Это кровь. Он уже знает это и равнодушно отплевывается. Но усталость берет свое, и он начинает забываться, как вдруг -- его точно ножом по уху резнуло -- опять проклятый звонок.

 Глухой стон вырывается из груди швейцара, но делать нечего; он поднимается, зажигает лампу, надевает ливрею и тащится к дверям. Подойдя, он сквовь зеркальные стекла не видит никого на улице, и горькая догадка закрадывается ему в голову. Однако он отпирает дверь и выглядывает на улицу. Ни души!

 Да, это был только какой-нибудь озорник, какой-нибудь подкутивший молодец, шедший мимо и ради шутки ткнувший пуговку звонка. Иван уже испытал это: с тех пор, как он служил на этом месте, это в пятый раз. С печальной покорностью своей доле запирает он двери и медленно тащится назад к своей постели.

 Но теперь сон уже прошел. Лихорадка осиливает изможденное тело, холодный пот выступает на лбу и на груди, приступы кашля то и дело заставляют Ивана приподниматься на постели. Он чувствует, что ему больше не уснуть, и, соскучившись лежать в темноте, зажигает лампу; этот огонь уже на весь день, потому что в его каморке нет окна, а матовое стекло в дверях пропускает слишком мало света.

 Стрелки дешевых стенных часов, висящих пред кроватью, показывают шесть. Потускневший медный маятник однообразно раскачивается из стороны в сторону, чуть слышно чикая в глухом, замкнутом пространстве свода. Уже более двух лет, как этот маятник на этом самом месте качается пред глазами Ивана все с тем же однообразным почикиванием. Иван бессознательно следит и теперь за этим качанием и предается невеселым размышлениям.

 "Плохо мое дело,-- думает он.-- Полечиться бы надо, да когда?.. Уйди на неделю -- и место потеряешь, а там когда еще найдешь... А ничего не поделаешь, надоть будет... Только бы вот Пасху отбыть как-нибудь... Перемогчись надо... Теперича вот на Пасху соберу с жильцов..."

 И Иван стал пересчитывать в уме, сколько соберется у него праздничных подачек, присчитывал их к тому, что у него уже было скоплено раньше, и соображал, что ему достанет этих денег, чтобы прожить лето на отдыхе, в деревне, а потом приискивать новое место, если не уцелеет за ним старое.

 Он продолжал раздумывать, когда опять раздалась трель звонка: это городовой вызвал швейцара, сорвал на нем свое неудовольствие за то, что не мог дозвониться дворника, и велел передать "старшему" "от имени частного пристава", чтобы сию же минуту панели и улица были очищены от снега.

 Иван пошел отыскивать старшего дворника.

 Николай Дементьич, "старший", только что вернулся из булочной, куда он неизменно каждое утро ходил самолично, не доверяя никому разнообразный выбор своих любимых булок. Он сел было за самовар, когда Иван пришел его "потревожить" и передать ему полицейское распоряжение.

 -- Ладно,-- нехотя ответил "старший",-- вот ребята наносят дрова, так пойдут и улицу чистить. А ты бы, толковый парень, взял сам покуда метлу, да и посмел хоть немного слякоть-то с панели.

 -- Это не моя обязанность. А как мне сегодня еще и нездоровится, так и не могу,-- возразил Иван.