"Старший" искоса, сурово взглянул на него. Сам здоровяк, не любил Николай Дементьич больных людей и давно придирался к швейцару.

 -- Вам все нездоровится,-- сердито промычал он.-- Эка дело трудное -- панель подмести. Небось, не околеешь.

 -- Вы не лайтесь, я и сам ответить могу. А панель мести сегодня не стану.

 -- "Не стану",-- передразнивал "старший".-- А я вот хозяину про вашу лень-то скажу. Тунеядцы, одно слово -- тунеядцы!

 -- Сказывайте. Я свое дело и без вас знаю,-- ответил ему Иван и вышел озлобленный, дрожа от волнения.

 Проходя мимо дворницкой кухни, он зашел туда, взял в жестяной чайник кипятку и, вернувшись в свою каморку, затопил печку и сел пить чай. Это его несколько согрело и успокоило.

II

 Начался обычный день. Хлопали наружные двери, Иван выскакивал из своей каморки в швейцарскую, бежал отворять и затворять, вытягиваясь в струнку пред более важными посетителями или уходящими квартирантами. Пришел почтальон и сдал Ивану письма и газеты. Один ва другим пришли в контору Пфирзига конторщики -- их было более дюжины,-- прошел артиллерийский капитан, прошел, уходя на службу, "статский генерал" из третьего этажа, прошла массажистка к баронессе в бельэтаж, принесли картонки с шляпками и перчатками к "троюродной сестре" какого-то банкира, никогда не называвшего своей фамилии,-- прошло еще несколько человек. Потом поток обычных прохожих этой лестницы на некоторое время приостановился, все затихло, и только на каменном полу швейцарской осталась широкая полоса грязных следов, натоптанных прошедшими.

 Иван взял швабру и попробовал смести грязь; по это мало помогло: грязь только еще более размазалась, и он пошел ва домовой судомойкой.

 Дряхлая, тщедушная, выжившая из ума старушонка исполняла обязанности поломойки, судомойки и прачки при дворницкой этого дома. Бог знает, когда и кем она была возведена в это звание. Это случилось как-то само собой. Наняла она угол в подвале рядом с дворницкой, прописали ее паспорт "до места", искала она года два "этого самого места", и никто не хотел брать убогую развалину; а если где и брали, то через три-четыре дня отсылали за негодностью. А жить чем-нибудь нужно -- нельзя не жить. Приходилось работать, где случится, поденно. Угодила она как-то своей глупостью старшему дворнику, и так как дом был большой, то ей стали поручать разную случайную работу и иногда платили, иногда нет. Постепенно сделавшись в этом доме своим человеком и утомившись безуспешным исканием места, старуха примирилась со своим неопределенным положением и привыкла к нему, как привыкает к дому и дворовому люду дворняга-пес, случайно подобранный на улице. Глупая, безобидная Софрониха походя принимала от всех и пинки, и подачки.

 -- Софрониха,-- крикнул Иван, увидав ее проходящей из прачечной в дворницкую,-- иди скорей ко мне в швейцарскую пол подтереть.

 -- Ишь ты, подишь ты! Наследили, знать, больно? Приду сейчас.

 Чрез несколько минут она уже была в швейцарской и усердно терла каменный пол, выжимая потом над ведром грязную тряпку с тем сосредоточенным видом, какой бывает за работой у всякого мастерового, любящего свое дело. По окончании мытья Иван предложил ей зайти к нему распить оставшийся еще в чайнике полуостывший чай.

 -- Ну, вот спасибо, молодец,-- поблагодарила Софрониха,-- иди, готовь угощенье, гостья сейчас явится.

 Она унесла грязное ведро, вымыла руки и, вернувшись, торжественно уселась в каморке у Ивана за чай.

 -- Как поживаете, Иван Митрич? -- начала она тоном гостьи, наливая на блюдечко чаю.

 -- Плохо, Софрониха. Кашель больно одолевает; лихорадка вот тоже. С самой масленицы вот маюсь.

 -- А ты бы снадобья какого принял.

 -- Да что снадобье!.. Начинал было, да бросил. Толку-то нет. Ходил я осенью к доктору -- так, говорит, весной беспременно поезжай в деревню, а не то не будет тебе здесь излеченья. Уехать-то, говорю,-- места боюсь у хозяина лишиться; потом, говорю, не скоро найдещь...

 -- Это все от бога, кому как уж назначено,-- вставила свое замечание Софрониха.-- Другому так вдруг сразу десять местов выходит...

 -- ...а он, доктор-то, говорит, что не уедешь -- так не только у хозяина, а, пожалуй, и вовсе на этом свете место потеряешь.

 -- Ну вот,-- утвердительно сказала, кивнув головой, старушонка,-- это истинно правда.

 Иван налил ей еще чашку чаю.

 -- В деревню к себе поедешь? -- спросила Софрониха.

 -- Нет... далече туда...

 -- Нешто. Куда же?

 -- Хочу поехать тут вот близ Спирова. Кум там живет; тоже из солдат он. В Туречине вместе были. Потом здесь он жил по две зимы извозчиком, а жена в судомойках жила. Да выгоды, вишь, нет, так уехали домой и теперь в деревне живут. К ним поеду.

 -- Так. А твоя-то деревня где же?

 -- За Костромой.

 -- А поди-ка я больно знаю, где Кострома.

 -- Кострома... это за Рыбинским.

 -- Ну, за Рыбацким, так за Рыбацким. Пущай ее там и будет, где стоит. Отселя, значит, не видать, так и не увидишь.

 Софрониха с равнодушным видом потянула в себя с блюдечка чай.

 -- Ты сама-то откуда? -- спросил Иван.

 -- Режицкая.

 -- Это где же?

 -- Недалече от Пскова.

 -- Знаю Псков. Проезжали мимо, как на войну шли. Что ж у тебя там -- сродственники?

 -- Нету. Бобылка я, вот вся тут.

 -- Пей, пей чаю-то еще! Чего ты чашку-то опрокидываешь! -- угощал Иван.

 -- Разве еще чашечку,-- церемонно ответила Софрониха.

 -- Пей, пей!

 -- А что же дома у тебя, семья, поди-ка, есть? -- спросила Софрониха, принимая от Ивана налитую чашку.

 -- Нет. Померли родители-то. Брат был моложе меня -- тоже два года назад помер.

 -- И жены нет?

 -- Жена-то... есть... да лучше бы ее вовсе не было.

 -- Что ж -- разве негодящая?

 -- Негодящая,-- сурово ответил Иван.

 Софрониха не стала расспрашивать и только подумала про себя: "Солдатка, стало быть".

 -- Ушел бы и вовсе жить в деревню,-- заговорил Иван, немного помолчав,-- да к чему я там теперь приспособлюсь-то? Деревенская работа тяжелая, без силы-то работать несподручно. А даром кормить нигде не станут: тоже урожаи в нашей стороне ноне, слышь, плохи, кормов мало, лишний-то рот не больно нужен...-- Иван закашлялся и отплюнул густо окрашенную кровью мокроту.-- Только вот и осталось мне, что здесь по швейцарским мыкаться.

 -- Нешто: место твое хорошее,-- как-то глупо буркнула Софрониха.

 -- Много ты понимаешь -- хорошее! -- рассердился Иван.-- Ты вот день-то наработаешься, ночь без задних ног спишь. А мне ни днем, ни ночью спать не положено. Днем по хозяйскому положению не дозволяется, а ночью то и дело вскакивай, отпирай да запирай.

 -- Вот с женой-то бы вместе жить, как вон суседский швейцар живет,-- и ладно бы. Ино дело ты бы отдохнуть мог, а она бы за тебя подежурила. А то никого-то у тебя нету, как я погляжу, болезный ты мой. И жалко же мне тебя, и-и-их-их-их!.. Ты ведь не смотри, что я глупая. Уж больно я к чужой-то беде чувствительна. Своего-то горя натерпелась, рукой на него махнула, а чужое-то еще чувствуешь...

 Старуха подыскивала, что бы такое сказать утешительное. Вдруг ей пришла мысль.

 -- Ты знаешь что? -- быстро сказала она,-- ину ночку ты ежели больно занеможешь -- скажи, я у тебя лягу вот тут, да и покараулю, и отопру, чтоб тебе не вставать.

 Иван задумчиво посмотрел на нее.

 -- Нет, это невозможно,-- ответил он, подумав,-- перво-наперво, тут все просмеют нас с тобой; второе -- вдруг хозяину скажут. Невозможно!

 -- Ну, как знаешь. Твое дело. Только вижу я, что недужен-то ты больно. А мне что делается! Я как старый горшок: везде потрескался -- почитай, одни черепки остались,-- да веревочками перевязан, так и держится.