-- Как до свиданья! -- чуть не вскрикнул я. -- Куда же вы! А ужинать?

 -- Ужин я вам приготовлю, -- несколько сухо ответила Варенька, -- ваш лакей подаст вам его, когда вам будет угодно, сюда в столовую или в кабинет. Там уже должно быть устроена для вас постель -- я еще давеча распорядилась. А мне теперь надо сделать еще кое-что по хозяйству и спать. Мы ведь здесь встаем рано. Покойной ночи, -- прибавила она более любезно, желая смягчить сухой, несколько вызывающий тон, которым было сказано все предыдущее.

 Я нашел, что останавливать ее было неуместно и бесполезно, и, пожав протянутую мне руку со всей возможной деликатностью, сказал только:

 -- Покойной ночи, Варвара Михайловна, до завтра.

 Мы расстались.

 Чрез несколько минут в дверях передней показался мой Лепорелло в ожидании приказаний. Был одиннадцатый час. Ни ужинать, ни спать мне не хотелось. Я прошел вместе с Иваном в кабинет, где должен был ночевать, осмотрел эту импровизированную спальню и, боясь, что мой отказ от ужина Варенька может истолковать как-нибудь в неблагоприятном смысле, велел Ивану подать что есть для ужина в столовую, а самому идти спать.

 -- Я сам разденусь и погашу лампу в столовой, когда буду ложиться, -- сказал я ему.

 Лепорелло был у меня хорошо выдрессирован и никогда не пускался в разговоры, если я сам не вызывал его на это. Молча, сделав, что было нужно, он удалился.

V

 Я остался один в старинном барском кабинете и сел у окна на кожаное кресло с высокой спинкой.

 Старинное бюро, шкафы и кресла красного дерева с медными украшениями, несколько старинных гравюр да чей-то портрет во весь рост, две кожаных оттоманки, -- одна из них была превращена в кровать для меня, -- старомодные стенные часы, вся эта обстановка что-то напоминала мне, нагоняла мечтательное настроение, а мертвая тишина кругом, тишина, которая сама по себе как будто что-то шепчет, невольно вызывала в голове целый ряд образов и мыслей.

 "А что если и в самом деле купить это имение? -- думал я. -- Этот дом несравненно лучше моей усадьбы и куда интереснее. Надо только вот ознакомиться, каково самое именье. А в доме я чувствую себя, как дома. Я в первый раз в нем, а как будто здесь что-то родное мне..."

 "Да, -- думал я чрез минуту, -- родное здесь -- это то старинное барство, которое отживает свой век, умирает... Но нет, совсем умереть оно не может, не должно -- оно только переродится в новые, современные формы..."

 И ночная тишина нашептывала мне рассказы о прошлом, сравнивала его с настоящим. Предо мной проносились те времена, когда прежние владельцы этого дома-замка жили здесь, и жизнь текла широкой рекой, захватывая в себя и чистые струи горных родников, и мутные, грязные источники болот, унося с собой и прозрачную, как кристалл, воду, и вонючий ил, растворявшийся в ней, глубокой, могучей реке. Теперь река мелеет, сузилась, меньше илу, он осел по берегам; но иссякли и прозрачные, весело журчавшие родники, и река с каждым годом бежит все тише, все слабее орошает окрестные поля и луга. Все мельчает, все перерождается, а вонючий ил, не уносимый рекой, не обновляемый чистыми родниками, разлагается на берегах и отравляет воздух... Умерло барство, постыдно струсило новых условий жизни, разбежалось, и на его место водворился Ванька-приказчик, кулак-мироед, жид-шинкарь, земец-эксплуататор... Зачем мы бежали отсюда, зачем бросили свое созданное веками благосостояние на жертву саранче, которая, съев все, поест сама себя, если не догадается вовремя улететь куда-нибудь, оставив за собой выеденную пустыню?..

 Мне стало грустно, мне было больно думать, что мой приятель, родовитый богач, не заглядывая в этот чудный поэтический уголок, готов сбыть его за бесценок.

 "И Михаил Петрович прав, -- думал я, припоминая слова Вареньки, -- если мы все побежим отсюда, кто же останется? Перейдет это имение к какому-нибудь кулаку -- и тогда и Михаила Петровича выгонят отсюда. И Варенька, бедная, будет лишена возможности наслаждаться этим поэтическим уголком!.. Нет, надо мне купить это имение. Я не хозяин, не культуртрегер, я только донжуан, но при помощи Михаила Петровича, авось, и я сумею поддержать здесь хозяйство".

 От этих мыслей я не мог не перейти к оценке своего собственного образа жизни, своей деятельности, своего прошлого. И я то упрекал себя, то оправдывал. Но это настроение продолжалось недолго. Оно, как всякий случайный порыв, исчезало под наплывом других, более привычных чувств. Я должен был сознаться, что я действительно не культуртрегер, и мало-помалу примирился со своей ролью донжуана и понял, что другой я играть в жизни не буду -- всякому свое.

 Скоро мои мысли витали опять около Вареньки, и я решил хорошенько поухаживать за ней -- это было интереснее покупки имения и представлялось мне теперь уже единственной целью моего посещения Шуманихи.

VI

 На другое утро я проснулся ранее обыкновенного. Солнце, узкими, косыми лучами пробиваясь кое-где сквозь занавески, разбудило меня. Я подошел к окну и слегка раздвинул драпри. Зеленый луг двора сверкал при утреннем свете яркой зеленью. Почти под самым моим окном собралась целая куча кур, и между ними стояла Варенька, в ситцевом сером платьице, в белом переднике, из которого она рассыпала курам ячмень. Я поспешил сдвинуть драпри и в незаметную со двора щелку любовался на эту сельскую идиллию. Варенька была свежа и хороша, как это чудное летнее утро. А когда она, рассыпав последние крошки, отряхнув передник и, беглым взглядом окинув куриное общество, задумчиво загляделась потом на видневшуюся между далекими ржаными полями змейку дороги -- что-то неземное было в ее наивно-серьезном выражении лица. Постояв так с минуту, она повернулась и быстрыми шагами пошла к крыльцу дома.

 Когда я, одевшись, вышел в столовую, самовар стоял на столе, чай был заварен, молоко, сливки, масло, булки, -- все было на своем месте; девочка прислуга по-вчерашнему торчала в передней; но Вареньки не было.

 -- Где же Варвара Михайловна! -- спросил я.

 -- Кушайте сами, -- отвечала девочка, очевидно, подготовленная к этому вопросу, -- они на скотном, у теляток.

 Делать было нечего, я принялся за чаепитие один; но вся эта обстановка так располагала к "семейному настроению", что мне было немножко досадно на Вареньку, и я подумал: "Она, очевидно, намерена прятаться от меня. Упрямая девчонка!" В душе шевельнулось гадкое чувство сознания, что я некоторым образом представитель владельца усадьбы, -- быть может сам будущий ее владелец, -- что от меня зависит все благополучие этих отца и дочери. И от этой украдкой мелькнувшей в голове мысли мне стало еще досаднее, стало вдруг невыносимо скверно, я сам себе показался гадок и противен с своими рабовладельческими инстинктами; хорошее настроение духа было совершенно испорчено.

 В дверях показался Лепорелло.

 -- Сергей Платоныч, -- обратился он ко мне, -- приказчик спрашивает, прикажете ли лошадь закладывать?

 -- Какой приказчик, какую лошадь! -- с досадой чуть не закричал я.

 -- А он говорит, может быть вы поедете сенокос смотреть.

 -- Никуда я, скажи, не поеду до возвращения управляющего из города. И ничего, скажи приказчику, мне от него не нужно.

 -- Слушаю-с... А только что он говорит, сенокос начали, вся деревня... бабы... девки...

 -- Пошел к черту! -- совсем озлился я.

 Лепорелло стушевался.

 Мне стало скучно, стало досадно на всех. Мне чего-то недоставало, но чего именно, я не мог бы дать себе отчета, хотя понимал, что виновницей моего скверного настроения была она Варенька.

 Я нервно ёрзал на стуле, не находил места рукам. Наливая себе второй стакан, я опрокинул молочник, сливки разлились по столу и тонкой струйкой побежали на пол. Девочка выглянула из передней, ахнула и побежала за тряпкой, а в это время как раз вошла Варенька.