...А боль?..
...Да, действительно, если всякая испытываемая нами боль, в разных ее степенях, есть преграждение проявления воли, как говорит Шопенгауэр, то боль от полного прекращения проявления этой воли в человеке, как явлении, должна казаться страшно мучительной... Понятно, что люди, желающие умереть, стараются ослабить эту волю аскетизмом, чтобы постепенно приучить себя к боли и чтобы самый надлом ее в конце концов был менее чувствителен. Но ведь это терапия, к которой больной вынужден прибегать за неимением под рукой опытного хирурга. Это, быть может, даже страх пред неудачной попыткой самоубийства. Сколько людей, стрелявших себе в рот, оставались живы, изуродованные, заклейменные своей неудачей на всю дальнейшую жизнь, если не решались на вторичную попытку, быть может, столь же неудачную... А ведь все дело в их незнании и неопытности... Если бы выстрел был направлен рукой хирурга не в какие-нибудь горловые связки, а в мозжечок -- это была бы одна из самых быстрых и удачных операций: смерть".
Доктор не замечал, что лампа давно уже догорала. Теперь она вдруг погасла, кабинет погрузился во мрак. К запаху табачного дыма присоединился чад тлеющей светильни. Доктор завернул горелку.
Из полуотворенных дверей гостиной чуть брезжило сумрачное утро.
Доктор встал, подошел к окну и поднял штору. Пасмурное небо, обещавшее оттепель, глянуло сквозь запотевшую зимнюю раму. Он протер рукой стекло. На улице было еще тихо. Лавки были заперты. Только напротив, в булочной, был огонь.
Доктор постоял несколько времени у окна. Какой-то человек прошел в булочную, потом вышел оттуда с корзиной булок на голове.
"Это разносчик, это он в гимназию", -- подумал доктор. Ему вспомнилось, как он, гимназистом, любил свежие булки; какое это было событие, когда появлялся там булочник в швейцарской.
Недалеко от булочной, съежившись и свеся набок голову, спал в своих санях ночной извозчик. Булочник, проходя с корзиной мимо извозчика, протянул руку, снял с головы извозчика шапку и, бросив ее около саней, пошел дальше, как ни в чем ни бывало. Извозчик некоторое время продолжал еще спать. Но холод, охвативший его голову, заставил его очнуться. Он вздрогнул, огляделся кругом, поднял шапку, надвинул ее до ушей, и опять заснул.
Доктор отошел от окна к столу.
Ему бросилась в глаза лежавшая на столе газета со статьей, направленной против него; рядом -- перо и бумага: он хотел писать возражение на эту статью. И тут же письмо ректора... Это на сегодня...
Все, бывшее за эти дни, все, передуманное за ночь, все, ожидавшееся на сегодня, слилось в одну общую картину...
Доктор сел и, опустив голову на руки, долго сидел неподвижно.
Потом он отпер один из ящиков стола и достал оттуда небольшой, карманный револьвер. Он взглянул на барабан: все пули там.
Он откинулся на спинку кресла и продолжал думать. Машинально рука его легла опять на лежавшую перед ним черную книгу. Он взял ее и машинально же развернул. Ему опять попалось уже прочитанное им в самом начале нотабене:
...в тяжелые минуты жизни, когда нужны быстрая решимость, отвага действий, быстрое и ясное понимание, разум хотя необходим, но если он возьмет верх и смущая, задержит наглядное, непосредственное и чисто умственное усмотрение и схватывание необходимого, -- то, внося нерешительность, может все испортить.
Доктор машинально закрыл книгу и швырнул ее на прежнее место.
Он взвел курок и, положив револьвер на стол, встал и начал ходить по комнате. Нечаянно он задел ногой за этажерку, стоявшую в глубине кабинета, и какая-то из вещей упала. Доктор поставил ее на место. Это обстоятельство напомнило ему о стоявшем на этой этажерке маленьком зеркале. Доктор взял его и посмотрел на свое лицо. Измятое бессонной ночью, оно осунулось, и какие-то некрасивые складки легли около губ. Взъерошенные волосы торчали беспорядочными прядями. Что-то недоброе, нехорошее виднелось в помутневших глазах с несколько воспаленными красноватыми веками.
Доктор поставил зеркало на место, отошел от этажерки и снова опустился в кресло перед письменным столом.
На улице светало, но не становилось светлее.
Доктор положил руку на револьвер...
В прихожей послышался шорох: лакей проснулся и прошел из своей комнатки в кухню.
...Раздался выстрел.
Смерть была мгновенная.
V
Носится по свету гнусная тварь. Имя ей Сплетня. Она родилась от матери Славы, отцом было Бессилие, Зависть была ее восприемницей.
Нет у нее цели, нет у ней облика, нет ей преград и пределов. Всюду, где люди, там и она. Неведомо зачем, неведомыми путями прокравшаяся, всех опутавшая, она подолгу остается невидимкой или воплощается в чуждые ей образы. То в легком наряде Шутки, то в тоге Негодующей Правды, то под знаменем Сочувствия, вторгается она всюду, где ей быть не должно, и везде перед ней расступаются, дают ей дорогу, везде бегут по стопам ее обманутые ею, бессмысленные люди. И она всюду делает свое дело: язвит, заражает, несет разрушение.
Но лишь повеет на нее дыхание Светлой Правды, рассеется у Сплетни ложный, заимствованный облик, и, мрачная, она предстанет во всем своем ужасающем безобразии пустого пространства, и все бегут от нее как от бездны, манящей к падению.
А она уже опять тут, в другом наряде, бежит вместе с этой толпой, и сама оглядывается с притворным ужасом на пугающее всех пустое пространство, оставшееся за нею, бежит и тут же снова делает свое дело: язвит, заражает, несет разрушение.
Она беспощадна.
"Говорят" -- вот стрела, которой она поражает. А щит и доспехи для Сплетни не нужны, сама она неуязвима, у нее нет облика, нет тела: беспричинная, бесцельная -- она пустое пространство.
"Говорят" -- страшное оружие. Направо и налево поражает оно невидимое, неотразимое.
Говорят, будто Имярек безупречен. -- Вздор! Спросите-ка у его лакея. Il n'y а pas de grand homme pour son valet de chambre [Для лакея нет великого человека (фр.).]. Спросите-ка y его лакея -- он вам расскажет. Спросите-ка, что говорят.
Говорят, Имярек был тиран, еретик иль развратник под лживою маской добра. Проходят столетья. Архивы разрыты. Добро и Правда восстановлены. Но "говорят" делает свое дело, и по-прежнему Имярек, говорят, был тиран, еретик иль развратник.
Говорят, Имярек -- интриган. И к Имяреку поползли пресмыкающиеся гады, и отвернулось от него все правдивое, все хорошее. Вчера еще вы исполнили бы без замедления, без колебания его законную просьбу; сегодня вы боитесь удовлетворить ее, вы уже ищете в ней заднюю мысль, интригу.
Говорят, Имярек -- предатель, шпион. Вчера у него была сотня друзей, его слова находили отклик в их сердце, их сердца открывались ему. Сегодня раздалось: "говорят, он шпион и все с ним еще любезнее, предупредительнее; но святая-святых их души навсегда закрывается для него: медленное, осторожное, но неизбежное удаление их от него наступает. "Может быть, и неправда, а как знать? Осторожность -- никогда не лишнее. Нет дыму без огня. Все-таки, ведь, говорят". Впилась стрела "говорят" -- и ни в чем неповинный человек уязвлен, заражен, выкинут за борт теми, кого он любил, остается одинок.
Говорят, Имярек оскорбил Имярека. Они шли. Была дружеская беседа. Один сказал попросту глупость, другой по дружбе сказал ему резкость. И оба продолжали беседу, и оба забыли ее начало, ее средину, и друзьями расстались в конце. Но между ними был третий друг. И на завтра весь полк знал: говорят, Имярек оскорбил Имярека. Отчего же нет дуэли? Да говорят, Имярек -- трус. Тогда начинают говорить, что такая трусость марает честь мундира. Говорят, говорят, говорят... Имярек услыхал: говорят, его оскорбили. Говорят, он или трус, или глуп: не понял оскорбления. "Нет, он ни то, ни другое!" -- он посылает вызов. Говорят, неудобно вмешивать в это дело товарищей, пятнать честь полка, нужно выйти в отставку тому и другому. Этого требует честь, этого требует товарищество. Выходят. Дуэль. Один убит, другой ранен, секунданты в крепости. Но, говорят, все дело раздуто теми, кому нужно было очистить для себя вакансии для производства, чтобы занять места товарищей, вышедших из-за дуэли в отставку. Говорят, главного виновника этой сплетни тоже принудили уже общим давлением выйти в отставку, и один из поборников Негодующей Правды охотно займет его место при ближайшем производстве. А про всех их другие говорят: какая среда, какие люди, какая подлость! Говорят.
