Потом родители неоднократно объясняли Каю, что люди так больше не делают. Что решение Пяти немеханических проблем, особенно последней, «я-концепции», выкорчевало эволюционное наследие малых групп, фаворитизм и жажду упрощений. Что в начале века, отринув дихотомию противопоставления, человечество едва не сошло с ума от тающего чувства идентичности, но все же превратило земное «я» в космическое «мы».

Взмыло, пусть и в генах потомков.

Маленький Кай родился в дрейфующей крепости, где все жили сплошным оптимистичным «мы». Но никто не смог избавить его от образа «чужого», подчерпнутого из старой, давно выдохшейся сказки. Бывшие земляне не понимали, чего боится маленький межзвездный человек.

Кай знал, что они для Дикеи чужие. И даже на ковчеге чувствовал, как «чужое» смотрело в упор. На разворачивающиеся в черноте зеркала для нагрева поверхности. Разрастающиеся генномодифицированные лишайники для поглощения фосфина.

А потом его родители сняли последнюю заслонку между человечеством и вечностью, за которую Кай был выдан авансом в первую мотивирующую волну рождений. Они закончили тренировать армию наноботов, вооруженных молекулярными ножницами для разрезания чужих нитей жизни. Это стало базой иммунитета от вируса, являвшегося основой биосферы Дикеи и ее квантовой сети. Математические модели, описывающие заражение углеродных форм жизни, ломались и схлопывались, как критически непостижимые.

Химия. Физика. Человек. Все десятилетями подгонялось друг под друга. И когда после окончательных проверок настало время увидеть итог своих усилий, родителей Кая включили в состав первой пилотируемой высадки.

Кай отказался лететь с ними. Родители печалились, но не настаивали. Его впечатлительный мозг был слишком юн для корректирующих модификаций. А за неделю до высадки, во сне, Кай увидел себя на поверхности: странного, взрослого, под стекающим расплавленным металлом небом. Он проснулся и расплакался от мысли, что, если родители погибнут, он останется один среди скорбящего космического «мы». Сковывающий страх перед «чужим» был в Кае сильнее любви к «своим». Но страх перед миром, где он оказался прав и ничего не мог с этим поделать, победил инстинкт самосохранения за один кошмар.

Кай оказался единственным ребенком в составе первой высадки. Автоматизированные модули обитания и основные системы жизнеобеспечения, возведенные Дэви еще в фазу первоначального развертывания, были идеальны. Все было таковым. Небо. Состав атмосферы. Помыслы людей.

Они не сделали ничего, что Дикея могла счесть за угрозу. Были деликатны. Добры. С самого начала рассматривали ее как сверхорганизм с рассеянными информационными мощностями, поющими на частоте квантового гула.

Кай не помнил, как долго было хорошо. Сколько-то было. Но однажды утро наполнилось стрекотом живого электричества. Сначала далеким, как гул крови в прижатом к подушке ухе. Потом звук разросся, приблизился, восстав на горизонте роящейся стеной. Ее тень перекрыла небо, пожрала свет местного солнца и вдруг обрушилась на базу первой высадки штормовой волной.

Не было ни крови, ни ран. Ничего земного. Просто электричество убило электричество: быстро и точечно, сердце и мозг. Только Кая кузнечики огибали по широкой дуге, оставив задыхаться в коконе чистого утреннего воздуха. Он так из него и не вышел.

Когда звуки иссякли, Кай с трудом открыть глаза. Тысячи кузнечиков висели в воздухе, как капли дождя на стоп-кадре. Скрюченные. Распластанные. Вдавленные в атмосферу, будто в сырую глину.

Кай снова начала задыхаться, и кузнечики пришли в беззвучное движение. Лишь воздух свистел от сложных завихрений. Что-то сжимало их, полностью парализованных, в электромагнетическом кулаке непостижимой воли. Что-то расчистило себе пространство над базой первой высадки и стало рисовать по воздуху пигментом из тысяч существ.

Это была Дикея.

Ее послание Златовласке.

Дикея сложила группу из трех фигур, отдаленно похожих на гуманоидов. А рядом с ними, зеркальным противопоставлением линий, вывела еще три. Она вытянула их, сделав выше, укрупнила по краям. Она склонила им головы, будто направляя взгляды на фигуры поменьше. Затем с треском схлопнула, и кузнечики брызнули во все стороны.

Теперь вместо трех больших фигур висели конструкции, похожие на кресты. Они дребезжали какофонией. Каким-то новым слоем смысла. Дикея разрушила их, и в воздухе остались только исходные фигурки. Они переливались на солнце и оттого будто двигались. Пели чисто, хрусталем. Светились.

Вскоре распались и они.

Больше Дикея не выходила на связь. А ковчег не пришел к единому мнению, была ли это «связь» вообще, или так только казалось. Одно не поддавалось сомнению – наличие конкретного биологического параметра, благодаря которому Кай остался жив. Непостижимой логикой, внутри другой формы жизни, Дикея отделила гальку от булыжников, и, несмотря на полное совпадение строительного материала, разрешила гальке остаться. Дети оказались Дикее «в самый раз».

Поиск этого параметра стал новым этапом миссии. Через два десятка лет он вылился в двухуровневую операцию «Пигмалион». Кай всегда знал, что будет ее участником. Несмотря на многочисленные корректирующие модификации, произошедшее в детстве целиком изолировало его от собственного вида межзвездного образца. Понять Дикею стало единственным, что Кай хотел от мира, в котором оказался прав.

Понять – и обмануть.

Чужие есть чужие.

– Дэви, не спорю. Ты теперь калькулятор, а не интеллект. Но, мать твою, у тебя была всего одна критическая задача. Одна! Не допускать под землю ничего живого!

– При всем уважении, господин Обе…

– Ой, давай без этого! Уважает он меня!

За два часа Оберон нарушил все этические протоколы и несколько уставных статей. Но еще никого не заставляли идти в командный центр, поломанного биоморфозом, с температурой под сорок, чтобы решать за пустым столом проблемы исторического значения.

Лебедь поставила перед Обероном открытый термос, из которого пахло железом и морем, села рядом.

– Мы посмотрели логи. Никаких отклонений. Они были камнями внутри камней. Слабые вибрации внутри образцов идентичны сорока герцам. Дэви объяснил их естественным пьезоэффектом пород…

– …хотя это было резонансным слиянием с фоновым гулом Дикеи, – прохрипел Оберон. – Нас нагрели акустической мимикрией. Открытие века, ну.

Он с отвращением заглянул в термос и отодвинул его. Поднял взгляд на Кая, бездумно ходящего вокруг стола. Дэви снял визуальные эффекты блокировки, но интерфейсы по-прежнему были недоступны. Отмена «Стерильной стены» требовала либо четыре кода, либо четырех мертвецов.

Без голограмм, света и других людей командный центр напоминал пещеру. Остальные попрятались по изолированным отсекам, каждый со своим Дэви, не знавшем о действиях остальных.

На одного такого Дэви, по мнению другого Дэви, им и стоило положиться.

– Мы впервые сталкиваемся с маскировкой, – продолжила Лебедь. – Это стратегия выживания в парадигме «хищник-жертва», здесь она противоестественна. По логам Авроры, которые она вела в процессе изучения образцов, неясно…

Оберон прервал ее протяжным стоном.

– Пока ты запрещаешь мне Релаксинол, я тебя не слушаю.

– Если ты примешь его, то не сможешь критически думать.

– А в терминальной стадии мне думается непринужденно и легко, по-твоему?!

Лебедь глубоко вздохнула, подавляя раздражение. Тоже посмотрела наКая. Тот заметил это и остановился, вопросительно качнул головой.

– Может, сядешь? – наконец, спросила Лебедь после долгой паузы.

– Это вряд ли, – фыркнул Оберон.

Лебедь цокнула и повернулась на стуле так, что оказаться к нему спиной.

– Залейся уже электролитами, а? И соберись.

– А ты сама не видишь, что ли? Как он ходит.

– Оберон… – обронил Кай.

– Я медик, – фыркнул тот. – У меня клятва. Не вредить и говорить то, что вижу.

Лебедь метнула в Кая пристальный взгляд, но спросить не успела. На имплант всем троим плеснулся голос: