– Вижу желтый, – подтвердил Зюмин и сбавил скорость.

– Ага, желтый, – деловито подтвердил Елизар. Ему нравилось участие в этой серьезной игре. Одно

время Елизар пытался разглядеть цвет светофора раньше впередсмотрящего Федюни, но не удавалось, навыка нет. Хоть на мгновение, а все равно Федюня опережал… Елизар скосил глаза и в который раз подивился всемогуществу техники: на миниатюрном светофорчике, который пеналом торчал на пульте управления, тоже горел желтый свет, как бы напоминая машинисту о цвете фонаря путевого светофора.

– А от чего этот-то загорается? – не справился со своим любопытством Елизар.

– Прикурил. От встречного светофора, – снисходительно объяснил Федюня. – Электромагнитное излучение наводится. Понимаешь?

Елизар понимал, но не очень, в общих чертах. Не было у него специального образования, только среднее.

– Ни черта он не понимает, – с добродушной ленцой поддержал беседу Зюмин. – Вот каким образом одной простыней двух пассажиров обслужить, это он понимает, да, Елизар? Эх вы, люди-блохи, – закончил Зюмин с неожиданным ожесточением.

– Ну ты вот что, – растерялся Елизар, принимая близко к сердцу реплику машиниста. – Не очень-то, знаешь… Поездить бы тебе без сна несколько суток, потому как один на вагон. Да станции встречать-провожать. А они как назло, будто сухие грибочки на нитку нанизаны, одна за другой. И зимой, в морозец. За сто с небольшим целковых в месяц. А то сидит себе в теплой чебурашке, да простыни наши, проводниковые, трясет…

Кажется, Елизара всерьез проняло. Уши его побелели и сделались плоскими, словно блюдца. Снисходительно принимая критику в адрес своего ремесла со стороны несведущих людей, он свирепел, когда его укорял свой брат-железнодорожник…

Несколько минут ехали молча.

В этих местах снег еще держался в распадках светло-серыми языками. А трава по склонам холмов не теряла своей молодой зелени даже в густеющих сумерках. И это было странно – трава и снег. Местами холмы отбегали к хвосту пеезда, и глаза охватывали утекающие к горизонту поля. По обе стороны от полотна дороги они казались широкими крыльями. В этих северных местах поля за окном поезда жили короткой жизнью: скоро их вновь подсекут леса и уже надолго…

– Эх-х-х… Елизарушка, сгубит тебя, молодца, обидчивость, – Зюмину надоело молчание в кабине. – Лучше расскажи: получил ли ты новую комнату? Или все в тире живешь?

– Почему в тире? – удивился Елизар.

– Как же. Сам говорил, что исполком целится снести твою хибару. Помнишь? На медицинской комиссии.

– Это когда ты у меня денег позаимствовал? – уколол Елизар. – Ну и память у тебя. Столько времени прошло, а помнишь.

– Намек уловил, – кивнул Зюмин, не отводя глаз от смотрового окна. – Начало опасной зоны!

– Начало опасной зоны, – подтвердил Федюня. – Кстати, тут и ограничение.

– Сплошные ограничения, – обронил Зюмин. – Ну, поползли. – Он начал притормаживать.

Этот участок ремонтировался чуть ли не каждый год – то вода подмоет полотно, то лед сокрушит, то еще какая напасть… Издали приближались фигурки путевых рабочих в оранжевых стоп-жилетах. Заслышав сигнал локомотива, они сошли с полотна и сбились на площадке у дерева. Почти одни женщины.

– Что бы мы делали без баб? – Зюмин коротко гуднул, отвечая на приветствия рабочих.

Одна из работниц, стоявшая поодаль, что-то крикнула и засмеялась. Но разве услышишь в таком грохоте?

– Тебя, что ли, зовет, Елизарушка? – пошутил Зюмин.

– Она спрашивает, вернул ли ты мне долг? – в тон ответил Елизар.

Зюмин засмеялся и одобрительно тронул Елизара за колено.

Локомотив неторопливо ощупывал рельсы, словно уговаривая их лежать смирно, не подносить сюрпризов. Медленная езда раздражает, кажется, что время останавливается. Через приспущенное стекло форточки воздух вдавливался плотным прозрачным комом, которому никак не подходило стремительное слово «ветер». Ком расползался по кабине, остужая приборы, что так тесно заставили рабочее помещение. И скоростемер уже не стрекотал, а что-то тяжело прокручивал, подобно усталому велосипедисту на крутом подъеме. Только система бдительности исправно включала свой вредный посвист…

– Приедем в Олений ручей, а в ночлежке опять душевая не работает, – вспомнил Федюня. – Который приезд не помыться по-человечески.

Ночлежкой называли профилакторий локомотивных бригад. Как раз в Оленьем ручье дом был отличный, трехэтажный. В комнатах по две кровати, крахмальное белье, даже цветами ухитрялись удивить. И столовая не позорная, круглосуточно горячие блюда. Не то что в других домах – одни пирожки да вареные яйца. А что касается душа, так что-то со сливом приключилось, обещали наладить.

– Ладно, душевую ему подавай. Небось дома раз в год в баню и ходишь, – проворчал Зюмин. – Такая езда, мать их девочка! Разве график удержишь?

Елизар только сейчас обратил внимание на внешность Зюмина. Крупный, крепкий мужчина. Загорелое энергичное лицо с седеющей у висков пышной каштановой шевелюрой. Кремовая сорочка с коричневым галстуком приятно сочеталась с кофейного цвета кителем, на лацкане которого тяжелел знак «Почетный железнодорожник», а его непросто заслужить. Зюмин считался машинистом экстракласса.

– Сколько ж тебе лет, Зюмин? – почтительно спросил Елизар.

– Пятьдесят пять, – смягчился Зюмин.

– Никогда бы не дал! – искренне воскликнул Елизар.

– Я бы и не взял! – Зюмин засмеялся, ему по душе было это наивное восхищение Елизара.

Разговор развеял одурь медленной езды. Зюмин выпрямился, развел плечи. Чувствовал, что скоро кончится тягомотина. Дотянуть до леска, а там, помнится, ограничение снято.

Они проехали переезд, собравший у шлагбаума несколько автомобилей. Водитель самосвала, что стоял первым, погрозил им из окна рукой: чего, мол, тянете, быстрее-быстрее… Но локомотив никак не реагировал на его нетерпение, спесиво протягивая длинное змеиное тело вдоль подхалима-шлагбаума.

Наконец лениво подплыл знак, отдаленно напоминающий крендель.

– Конец опасной зоны, – проговорил Федюня.

– Конец опасной зоны, – продублировал Зюмин. – Все равно еще пять километров тащиться по ограничению. Сколько там предписано?