Мы держали для войска небольшое стадо. Куда бы мы ни двигались, стадо шло следом и тихонечко паслось себе. В это стадо-то и затесался тот самый буйвол.

Только Андраник вошел в Ангехакот, к нему подскочил какой-то крестьянин, сердитый-сердитый.

– Паша, – говорит, – у меня жалоба. Посмотри на мою крышу.

– В этом селе тысяча крыш, на которую прикажешь смотреть? – спросил полководец.

– А вон на ту кровлю посмотри, где стоит солдат и сбрасывает вниз клевер, по какому праву?

Андраник поднес бинокль к глазам и увидел Ахо – тот, действительно, стоял на кровле с вилами в руках и вовсю орудовал. С каждым взмахом руки конец вил ударялся об колокол на часовне – она была рядом, – и раздавался слабый звон.

Холодный пот выступил на лбу полководца. Он никогда не видел, чтобы Ахо нарушал дисциплину. Неужели это он? Андраник снова поднес бинокль к глазам – ну да, Ахо. До сих пор ни один солдат не порочил честь Андраникова войска подобным поступком.

После Сейдаварской битвы Ахо, отделившись от Сасунского полка, шел с обозом в хвосте. Он с беженцами подкашивал стерню на сисианских полях, помогал по пути крестьянам собирать фрукты и вел себя достойнейшим образом. Что же сегодня случилось с этим солдатом?

Андраник пошел к дому ангехакотца. Глаза Ахо встретились со взглядом полководца.

– Для наших лошадей, паша.

– Каких таких лошадей?

– Для Сасунского полка.

Андраник велел ему спуститься.

– Этот человек жалуется на тебя, и жалоба его справедлива, – сказал паша и отвесил звонкую пощечину Ахо. Короткая серая папаха Ахо покатилась на землю.

– Ох, паша, берегись теперь! – крикнул Ахо, выхватывая маузер.

Шапингарахисарцы, земляки Андраника, выхватили клинки. Фетара Манук ахнул: «Как ты мог сказать такое, Ахо?» – и оттолкнул сасунца в сторону.

– А так и мог, знайте же меня! – крикнул Ахо, поднимаясь с земли, и снова рванулся к полководцу.

Манук крепко держал его за руку.

– Ну что, не отпустило тебя еще? – сказал Андраник. – Или ты забыл, для чего было столько лет лишений? Ахо молчал.

Потом он собрал с земли клевер, пошел, положил его обратно, а когда спустился с кровли, увидел, что полководец сидит у крыльца и что-то печально насвистывает.

– Ну что, Ахо, все?

– Всё паша.

– Ну, всё так всё.

На краю села какой-то старик обмолачивал хлеб. Андраник попросил старика отойти, сам вскочил на молотильную доску. В это время телохранители Андраника задержали какого-то вооруженного мужчину из беженцев.

Горец, видно, был – с густыми, закрученными, как у всех сасунцев, усами.

– Где Антуан-паша? – твердил он. Андраника так тоже иной раз называли.

– Вон он, на гумне.

– Паша, какой-то мужчина хочет тебя видеть, – долажил Торгом.

– Да это же сасунец Оган! Иди сюда, Оган. Отпустите его.

Паша спрыгнул с доски. Оган подошел к нему. Встал и молчит.

– Ты что грустный, Оган, что случилось?

– Паша, мой брат Каро заболел. Дай барашка, отнесу для Каро.

Андраник три года прожил в Сасуне в доме Огана. Он вспомнил хлеб-соль людей из рода Муро и, подозвав пастуха, приказал отдать Огану одну овцу.

– Сами не отбирайте; на которую этот сасунец укажет, ту и отдайте.

Взял Оган овцу и ушел. Вскоре Борода Каро выздоровел.

А войско двинулось из Ангехакота к Брнакоту. В Брнакоте многим солдатам вместо их обносок дали новое обмундирование. Из Брнакота перешли в Воротнаванк.

До чего же красив водопад Шаки! Андраник прилег на скалу, папаху положил на колено. Мы все смотрели на водопад как завороженные. Что за грозная красота! Какое единое устремление… Шум водопада напомнил мне Гургуру, чей голос доходил из-под Хозмо-горы до самого Сасуна.

Вот если бы и наш народ был такой же единый в своих устремлениях!

На следующий день мы вошли в Воротнагюх, а 10 сентября вернулись в Горис. К этому времени сюда пришел наш Сасунский полк. В Горисе Андраник вызвал к себе представителей местного национального совета и попросил привести в порядок телеги из военного обоза.

– Сколько времени для этого понадобится? – спросил он.

– Неделя, – ответили члены совета.

– Даю вам две недели сроку.

Две недели прошли, а телеги не были готовы.

Рассердился Андраник – понял, что члены национального совета заняли враждебную позицию.

Стояла поздняя осень, подступали холода, Андраник вызвал меня к себе:

– Пожалуй, придется нам эту зиму в Горисе перезимовать. Что скажешь?

– Это же каменные ясли, – говорю я. – Люди даже телеги не хотят нам починить, а ты говоришь – зиму у них провести.

Так мы ни до чего и не договорились, но все же снялись с места и снова двинулись в путь.

В Ангехакоте между нами возникли серьезные разногласия. Чепечи Саргис и командир третьего батальона Бонапарт, взяв свои сотни, самовольно ушли через Медный город в Мегри, чтобы оттуда перейти в Персию. Фетара Манук повел полк сасунцев к Даралагязу. С Фетара Мануком ушли Борода Каро, Тер-Кадж Адам, Чоло, Фетара Исро и Орел Пето (его к этому времени стали звать Звонкий Пето). И Ахо с ними ушел.

Начался раскол и среди беженцев. Часть их разместилась в селах Сисиана, где, кроме хлеба, ничего не было, но зато самого хлеба было вдоволь. Сасунцы же, а их было немало, ушли с Сасунским полком в ущелье Вайоц.

Андраник снова спрашивает меня:

– Ну, что стоишь растерянный? Ты ведь тоже хотел отделиться от меня?

– Почему? Мы с тобой в Медном городе помирились, – говорю.

– И те, кто мирятся, могут снова разойтись. Я знаю, вы все хотите уйти отсюда. Считай, что мы не видели водопада Шаки. Войско распускается. Ах, жаль, до чего же жалъ народ прародителя Айка!

Наше войско ракололось. Мушские и хнусские солдаты, так же как и большинство сотников, пошли со мной. С Андраником осталась только особая ударная часть, примерно 1300 бойцов, главным образом из Шапингарахисара, Карина, Харберда, Хоторджура и Камаха.

Шапинанд с этим своим войском остался в Горисе, а я, взяв конные роты, через ущелье Вайоц и через горный проход Селима поднялся к восточным берегам Севана.

Ах, пропал мой Аслан!

Из старых мушцев-гайдуков в Горисе осталось несколько человек, один из них – начальник обоза Аджи Гево. Единственным офицером, кто осмеливался подходить к полководцу в минуты его гнева, печали и радости, был Аджи. Жизнерадостный, веселый человек был Аджи, и все его любили – и солдаты, и офицеры. Был он уже не молод, и хромал малость, но характером и душою оставался молодым. Поднимался чуть свет, когда все еще спали, и, надев черкеску, с саблей на боку, с длинной трубкой в руках, насвистывая, шел по Горису. У него было обыкновение останавливаться под окном Шапинанда и громко напевать старую гайдукскую песню, в которой через каждые два слова повторялось «ло-ло».

Это была первая ночь, когда Андраник, расставшись с Махлуто и большей частью конницы, спал, усталый, в «каменных яслях».

Утром рано, насвистывая свое «ло-ло», Аджи Гево прошел под окном Андраника. Шапинанд сердито распахнул окно и приказал Аджи подойти.

Аджи приблизился.

– Слушай, ты курд или же армянин?

– Армянин, полководец, манаскертец я.

– Нет, ты, верно, из манаскертских курдов. Ты зачем это каждое утро под моим окном ходишь, высвистываешь, а? Ты был простым солдатом, я тебя офицером сделал, а потом и вовсе начальником обоза назначил, – может, думаешь, для того, чтобы ты сон мой тревожил?

– Я был гайдуком, полководец, и эта песня с тех пор при мне.

– Гайдуком был! А мы что, по-твоему, с неба упали? Приучайся к воинской дисциплине. Черкеску надел, и вдруг – «ло-ло». А теперь слушай мой приказ. Ты знаешь, наши телеги приводят в порядок, предупреди ребят из национального совета, чтобы завтра же все было готово, так и скажи им, что завтра последний день. Дальше. До сих пор наших коней подковывал Чепечи Саргис. Его нет, найди в Горисе или же среди наших беженцев одного-двух кузнецов, пусть всех лошадей проверят, подкуют. Родник Сосе два дня назад жаловалась, что ее лошадь ходит без подков. И Торгом жаловался. Одним словом, кончай свои «ло-ло» и приступай к делу. Я велел раздать продукты оставшимся в городе беженцам. Узнай, выполнен ли приказ. В сумерки придешь и обо всем доложишь.