«Я тоже не пытаюсь её убить, Фергиль, — устало сказал Ланжецкий, — потому что я имею право настоять на том, чтобы ты снова с ней поработал. Чем скорее вы двое сможете выполнить требуемую квоту, тем быстрее это, — и он пожал бумажку, — будет уничтожено и… забыто».

«Легко забывается!» — хрипло усмехнулась Киллашандра. «Но ты упускаешь из виду один фактор, Ланжецкий. Что, если буря расколола гору на осколки?» — и она от всей души желала, чтобы это сбылось.

Мастер Гильдии содрогнулся и закрыл глаза, словно опасаясь, что одно лишь упоминание о такой возможности может привести к чему-то подобному.

«Судя по словам Фергиля, гора состоит из чистого хрусталя. Буря не могла повлиять на неё так сильно, как на более тонкую жилу».

«А что, если так, Ланзеки?» — не удержалась Киллашандра, поддразнивая его. «А чем же тогда занимается GCS?»

«Тогда» , — и Ланзеки назвал её блефом, — «каждый певец сосредоточится на вашем участке, пока не обнаружит чистую жилу, если придётся докапываться до плазмы». Его манера была неумолима. «Избавьте меня от дальнейших ребяческих рассуждений. Единственные синие работы — у Киллашандры: она должна рубить там столько, сколько сможет. Иначе на участок будут отправлены другие певцы».

«И как, черт возьми, вы смогли найти это утверждение, я хочу знать?»

«Есть способы , — сказал Ланжецкий Фергилу, — нудные, но в конечном счёте успешные. А ты, Фергил, должен охранять её жизнь, как свою. Ты немедленно подчинишься любому штормовому предупреждению и покинешь Хребет. Но, — и не было никаких сомнений в том, что Ланжецкий имел в виду, — не покидай Хребет без уважительной причины, иначе вы оба будете изгнаны».

«Смерть в любом случае, Ланзеки!» — крикнул Фергил, но Ланзеки уже ушёл. Фергил заключил Киллашандру в защитный круг своего тела. «Ты не можешь уйти!»

Она оттолкнула его и потянулась за костюмом Рейндж. «Он серьёзно, Фергил. У меня нет выбора, но, клянусь всем святым на всех планетах этой галактики, я единственная, кто откажется от своих прав, пока сохраняю рассудок!» Глубокая, непреходящая ярость теперь овладевала Киллашандрой, и Фергил с неохотным одобрением отметил перемену в ней.

«А я позабочусь о том, чтобы ты сохранила рассудок на долгие годы», – крикнул он, отвечая на вызов. Затем, словно не в силах больше выносить разлуку, он снова заключил её в объятия. «Ты самая фантастическая женщина…» Его голос дрожал от гордости, восхищения… и любви.

Хотя флиттер Киллашандры был починен, они снова поднялись в воздух на нём. Ложная энергия гнева покинула её, как только они поднялись в воздух, и в этот момент Фергил выжидающе повернулся к ней.

«Тебе лучше взять управление на себя, Килла».

«Зачем? Ты её отбросил!» Маленькая змея сомнения кусала её за пятки, подтачивая доверие к Фергилу. Всё это долгое мгновение он недоверчиво смотрел на неё, и она поняла, что он недостаточно долго был у её пристанища и не достаточно долго пел в хрустальном звоне, чтобы его отвлёк знакомый резонанс.

«Начался шторм, Килла», — сказал он мягко и печально. «Я включил гудок и погнал корабль так быстро, как только мог. По сути, — и он с сожалением пожал плечами, — «мне пришлось сбросить все наши запасы, чтобы облегчить его и придать дополнительную скорость. У меня, чёрт возьми, не было времени, чтобы прокладывать путь».

Поскольку она видела, как «Снабжение» загружало припасы, и четыре дня назад, во время их первого рейса, они были полны, ей пришлось с этим согласиться и медленно сесть в кресло пилота. Врожденная осторожность подсказала ей другой маршрут в хребет, спускаясь по другой впадине, поднимаясь по хребту, отделяющему его от главной трещины и чёрного утеса. Только от него мало что осталось. Она не упомянула о его потере, да и Фергил, по всей видимости, не заметил изменения ландшафта.

И их было несколько. На мгновение, когда ей открылся ничем не заслонённый вид на свою гору, Киллашандра испытала настоящий ужас – оттого, что голубая кристальная жила была уничтожена бурей: что её желание стало реальностью. Но ответный звук в её костях был ясен и незапятнан, несмотря на то, что половина прилегающего выступа обрушилась на узкий уступ, образовавшийся в результате пробития траншеи, и щедро увеличила его. Поверхность, над которой они работали, была почерневшей и изрытой бурей: никто из проходящих мимо не знал бы, что скрывается за этой изрытой шрамом скалой.

«Откуда ты знаешь , что это то самое место?» — спросил Фергил, совершенно растерянный.

«Ты чувствуешь это», — ответила она с резкой грубостью опыта перед лицом невежества.

«Чувствуешь это?»

«В твоих костях!» Она положила ему руку, и на этот раз он не отдернул её. Он моргнул, нахмурился, а затем, узнав, он широко раскрыл глаза от изумления.

«Так вот откуда ты знаешь?»

«Вы недостаточно долго занимаетесь огранкой хрусталя».

«Нет, Киллашандра, не видел. Ты», — он нежно погладил её по щеке, его взгляд был мягким, — «проводила меня в первый раз в Хребты. О, я знаю, ты забыла», — сказал он с полуизвиняющейся улыбкой, — «наверное, потому что я был таким болваном».

«Ну, ты тогда чертовски быстро учился, потому что ты сыграл со мной в дуэте просто потрясающе», — ответила она. «Кстати, давай запишем этот чёртов блюз Ланжецкого».

«Верно! Чем больше мы будем делать, тем скорее сможем выбраться из этого безумного, потрескавшегося шара звуков, вместе отправиться в Мир Парнелла, а там…» Его голос понизился до вибрирующей, многозначительной ноты, которая заставила её рассмеяться.

«Тогда давайте споём хрустальную песню и прекратим агонию!»

* * * *

И как они пели блюз. Чистая гора выдержала. Как только они срезали разрушенный бурей слой, кристалл запел по-настоящему, разносясь по расширенному бурей каньону, пока боль от безупречного звука не достигла предела терпимости. Но Киллашандра терпела, потому что была вынуждена, и потому что каким-то образом Фергил сделал это терпимым.

В первый день они вырезали три ящика, работая до тех пор, пока звон остывающего в сумерках кристалла не сделал настройку невозможной. А потом они лежали в объятиях друг друга, слишком уставшие для любви, слишком привязанные к горе, чтобы уснуть, пока и она не стихнет.

Пока она активно резала, боль от кристалла нейтрализовалась. Тем не менее, на третий день Киллашандра спросила Фергиля, что он принёс из депрессантов. С жалостью в глазах он дал ей дозу. На пятый день она сильно поранилась, отрезав себе мякоть большого пальца. Фергил беззвучно утешал её, но она видела, что он раздражён, потому что они потеряли оба огромных додекаэдра, которые резали.

Она настояла, чтобы он сделал ей руку перманентно плотной и дал обезболивающие, чтобы она могла продолжать работать. Как ни странно, её раздражало, что он молча принял её жертву.

На шестой день он больше не давал ей депрессантов, потому что, по его словам, именно поэтому она себя порезала: её реакция была слишком медленной. Она кричала, что не может терпеть боль, пока он не дал ей половинную дозу. Она не стала резать как следует и умудрилась отрезать четыре маленьких кусочка. В ту ночь она пыталась выяснить, где он спрятал лекарства, и стонала всю бессонную ночь, пока он храпел от изнеможения.

Седьмой день начался с удушающей жары, той, что предшествует перемене погоды. Она начала резать с неистовой энергией, казалось, способной избегать любых мелких неприятностей одной лишь скоростью. Но темп сказался на Фергиле, и она обругала его за то, что он новичок, насмехаясь над ним, что даже действительно опытный певец сможет угнаться за ней, такой увечным и помешанным на кристаллах.

«Сумасшедшая, ты права», — крикнул он ей в ответ. «Ни один здравомыслящий человек не режет так быстро, как ты».

«Мне нужно резать быстро. Надвигается шторм!»

Фергил тут же насторожился, склонив голову набок, чтобы проверить сигнализацию флиттера. «Ты что, их отключила? Правда?» — закричал он, тряся её, когда она не ответила. Когда она отрицала, что отключила сигнализацию, он не поверил ей и, несмотря на её проклятия и угрозы, бросился во флиттер, чтобы проверить.