— Мой Воробышек, который боится иголок.

— А кому это может нравиться? — проворчала я.

Кай обнял меня, прижимая к груди.

— Иногда боль того стоит — ведь после нее рождается красота.

Я позволила себе ослабить защиту — хоть на мгновение. Почувствовать его тепло, силу, запах дубового мха и амбры.

Он коснулся губами моего лба:

— Напиши мне, как только доберешься домой. Хочу знать, что ты в безопасности.

Я с трудом сглотнула. Будто в горле завязался узел. Его просьбы убедиться, что я доехала, были привычными — забота всегда была частью нас. Но сейчас это звучало иначе. Может, потому что он держал меня. Или потому что его губы почти касались моей кожи. Что бы это ни было, я впитывала каждую секунду, понимая: однажды останутся только воспоминания.

— Хорошо, — прошептала я.

Он держал меня еще пару секунд, потом отпустил и направился к двери. Я смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду, запоминая шаги и то, как куртка облегает широкие плечи.

Когда наконец заставила себя обернуться, Элли стояла с улыбкой Чеширского кота. Она обмахивала себя ладонью и покачала головой:

— Господи. Вы двое — просто… господи.

Щеки снова загорелись:

— Давай уже закончим, пока у меня мозг не взорвался.

Она хихикнула:

— Пора устроить черной карте Кая небольшую встряску. Для того они и созданы.

— Созданы? — переспросила я, не поняв.

Элли округлила глаза:

— Ты что, не знаешь, что это за карта, которую он тебе дал?

Я покачала головой.

Элли обняла меня за плечи:

— Ох, моя милая, наивная подруга. Карта, которую тебе дал Кай, — это American Express Centurion. Иначе говоря, «черная карта». У нее нет кредитного лимита, и к ней прилагаются какие-то безумные привилегии — путешествия, обслуживание, всё такое.

Мне вдруг показалось, что карта жжет карман, и я с трудом сдержала желание швырнуть ее в ближайшую реку.

— Я и не знала, что у него все настолько хорошо.

Элли рассмеялась:

— Зато теперь он точно знает, что ты выходишь за него не из-за денег.

Нет. Просто чтобы спасти его сестер.

Мы с Элли быстро закончили выбирать мебель, расплатились с мистером Андерсоном — сумма была больше стоимости моей машины и пары лет аренды вместе взятых, — и вышли на парковку. Уже стемнело, но фонари горели, и с соседней улицы доносились голоса — народ стекался в бар Sage Brush.

Я глубоко вдохнула, чувствуя, как головная боль возвращается с новой силой.

Элли коснулась моей руки:

— Ты делаешь все правильно. Ты создаешь для девочек настоящий дом. Им безумно повезло, что у них есть ты.

— Спасибо, Элли. Надеюсь, ты права.

— А вот и святоша собственной персоной, — раздался поблизости женский голос, полным яда.

Я обернулась и увидела Рене, идущую ко мне. На ней были мини-юбка и тонкая майка — должно быть, она замерзала. Но в янтарных глазах полыхала злость. Хотя глаза у Рене не были похожи ни на глаза Хейден, ни Клем, ни Грейси. И уж точно не на Кая. В них не было ни искры — только пустота, подходящая ее душе.

— Думаешь, сможешь настроить моих девочек против меня? — прошипела она. — Они любят меня, они нуждаются во мне. И я их верну.

Я смотрела на женщину, которая причинила столько боли невинным, и изо всех сил старалась не поддаться ненависти, не сорваться. Хотелось бросить ей в лицо, что девочки давно не нуждаются в ней. Что теперь у них наконец появится то, что им действительно нужно — семья и дом, где безопасно и спокойно.

Я встретила ее мертвый взгляд и убрала из голоса все эмоции:

— Как скажешь, Рене.

Моя холодность взбесила ее еще сильнее — на щеках выступили багровые пятна.

— Ты еще получишь по заслугам, выскочка, — прошипела она. — Думаешь, ты лучше меня?

— Да, — ответила я резко. — Не потому что родилась не там, где ты, а потому что не обращаюсь с людьми, как с мусором.

Губы Рене скривились в презрительной усмешке:

— Думаешь, сможешь его «очистить»? Сделать из него приличного человека? Он всегда был отбросом. Не стоит и того дерьма, что у меня под подошвой.

В голове зазвучали слова Кая со вчерашнего вечера: «Ты думаешь, я не привык к тому, что на меня смотрят, будто я не стою грязи на их ботинках?»

Сердце сжалось так, что я на секунду решила — это сердечный приступ. Вот оно. Откуда он впервые услышал всю эту грязь. Откуда в нем засели эти лживые слова. От женщины, которая должна была быть его матерью.

— Правильно, — продолжала Рене, — ты ведь видишь, кто он есть на самом деле. Пустое место. Он принесет тебе только боль и горе. Как и мне. Надо было догадаться, что я ношу в себе дьявольское отродье, и выбросить его, пока была возможность.

Ярость обрушилась на меня, как удар. Я не из тех, кто прибегает к насилию. На девяносто девять и девять десятых процентов я против него. Но в этот момент я уже рванулась вперед.

Только хватка Элли на моей руке спасла Рене от кулака в лицо.

— Не надо, — шепнула она. — Это поставит тебя под удар.

Рене расхохоталась — звонко, зло:

— Смотрите, как бесится! Потому что знает — я права.

— Ошибаешься как никогда, — прорычала я. — Кайлер — это все. И ты упустила самый большой дар своей жизни — возможность знать его.

Рене сморщила нос, словно почувствовала дурной запах:

— Запомни, с кем связалась, стерва. Спи с открытым глазом, если уж вляпалась в него.

19 Кай

Я встал со стула и щелкнул перчатками, выгибая спину. Черт. Старею. Когда-то двухчасовой сеанс ничего не значил, а теперь поясница ноет, если не сделать пару перерывов на растяжку.

— Мужик, это лучшая работа, что мне когда-либо делали, — сказал Майкл, разглядывая тату, изгибавшуюся у него на левой груди. — Я ведь просто набросал тебе какие-то идеи, а ты сделал… идеально.

Его глаза блеснули, и я понял почему.

— Самую трудную часть сделал ты, — тихо сказал я. — Нашел, что должно быть в этой татуировке. Почему она так важна.

Имя его покойной жены, Оливии, было в центре рисунка, но тату значила куда больше. Как и настенные росписи, что я делал в Haven, она вплетала в себя множество символов их жизни: георгины — ее любимые цветы, Эйфелеву башню — место, где он сделал предложение, их уютный домик в Кармеле, отсылки к двум дочерям и десятки мелких деталей, понятных только им двоим.

Глаза Майкла наполнились слезами.

— Спасибо, что позволил. Это было… как сеанс у психотерапевта.

В каком-то смысле так и было. Именно в такие моменты мое искусство становилось волшебством. Оно могло лечить, давать людям вечную связь с тем, кого они потеряли. Я улыбнулся ему:

— Осталось пару сеансов, чтобы закончить. Увидимся через несколько недель?

Он кивнул, натянул рубашку.

— Еще раз спасибо. У тебя дар.

Когда Майкл поднялся к Беару, чтобы оплатить и записаться на следующий прием, Пенелопа отлипла от стены.

— Он прав, — сказала она. — У тебя действительно дар. Смотреть, как ты работаешь, когда входишь в поток, — это что-то особенное.

Похоже, она все-таки простила меня за мою прямоту на днях.

Я принялся убирать рабочее место, протирая инструменты.

— Хорошо, когда делаешь то, что любишь, верно?

— Аминь, — отозвался Джерико со своего места, где он набивал татуировку женщине, решившейся на первую тату в семьдесят три.

Пенелопа промолчала, но я чувствовал на себе ее взгляд. Она просто стояла и смотрела, как я двигаюсь. Это начинало раздражать.

— Что-то нужно? — спросил я, бросив салфетку с дезраствором в мусор.

Она сместилась, выставив бедро вперед так, что между джинсами и топом мелькнула полоска живота. Слишком нарочито — явно специально. Обычно такие вещи меня не напрягали, хотя я всегда ценил более честный подход. Только смысла в этом не было.

Какая бы красивая женщина передо мной ни стояла — похожая на Фэл или полная ее противоположность — они никогда не были ею. И в какой-то момент я просто перестал пытаться. От этого только больнее.