Когда едешь на пароходе из Севастополя в Ялту, мимо Балаклавы, ее не видно. Скалистые, высокие берега, тянущиеся от Георгиевского монастыря, в одном месте понижаются маленькой седловиной, но все же кажутся непрерывной линией скал. И вы можете десять раз проехать по старому шоссе из Севастополя в Ялту и не заметить, что тут, рядом, в каких-нибудь 2-х верстах от шоссе, приютился городок и даже, можно сказать, столица крымского греческого населения. В середине – озеро, голубовато-синее, неподвижное, чуть зыблющееся в ветер, а кругом горы, тесно сдвинувшиеся, голые, без травы, без деревьев, сухие, каменистые, так вбирающие в себя жар дневного солнца и так медленно остывающие ночью.

Вокруг озерка вьется узенькая набережная. Справа больше ничего и нет, прямо над домами, кое-где врезавшимися в скалу, поднимается высокая, неприветная голая гора, а слева, над набережной, ползут по горе 4–5 узеньких улочек, прорезанных еще более узенькими, короткими переулочками. На набережной франтоватые дачи 2-х и 3-х-этажные, чуть не вплотную придвинувшиеся к воде, – и кажется, что с балкона можно закидывать удочки и ловить рыбу; в улочках и переулочках маленькие, одноэтажные домики в 3–5 оконцев, с палисадничками, цветочками, с неизбежными белыми акациями и тутовыми деревьями, где селится приезжая публика победнее.

Когда бываешь в первый раз в Балаклаве, не хочется верить, что эта синяя гладь воды – не озеро, а бухта, как-то не допускаешь мысли, что в этих крутых, скалистых, окутавших Балаклаву сплошным кольцом горах, есть прорыв, которым можно выйти из тихой бухты в открытое море, через который когда-то могли войти грузные, тяжелые корабли из далекой Англии.

Балаклава – единственный город в Крыму, ни на кого не похожий, свой отделенный мир. Через Балаклаву нельзя проехать, как через Ялту, Алупку, Алушту, и ехать дальше. В нее можно только приехать. Впереди лишь море, а кругом каменные, непроездные громады, – дальше некуда ехать, здесь – конец мира.

Если вы приедете в Балаклаву вечером, когда в Балаклаве – музыка, вы встретите деревянные козлы перед главной улицей-набережной, и если вы желаете достигнуть гостиницы, вы должны слезть с извозчика, деликатно отодвинуть этот балаклавский шлагбаум и скромненько, тихонечко пробираться со своим экипажем через сплошную толпу, наполняющую в этот час балаклавский Невский проспект. И когда вы остановитесь у гостиницы, кругом вас собирается публика, – и та, что сидела на завалинках и щелкала подсолнухи, и та, что торжественно дефилировала по набережной. Публика начинает рассматривать вас и соображать по количеству багажа, приехали ли вы надолго, или вы – шаромыжник, который провертится в городке 2–3 дня, а по качеству ваших чемоданов определяют, откуда вы приехали, из Петербурга или Москвы, или из иных мест, – из Сум, Кременчуга, Ахтырки, Карасубазара. К вам сейчас же подойдет величественная дама-комиссионер и сделает вам обстоятельный доклад об имеющихся комнатах в 40–50 руб. в дачах на набережной и о квартирах и комнатах на верхних узеньких улицах, – о маленьких квартирках и дешевеньких комнатах…

Как-то сразу, удивительно быстро, вы становитесь своим человеком в Балаклаве и входите во всю жизнь ее. Узнаете, кто приехал и куда уехал и кому принадлежат богатые дачи на набережной, кто чем раньше занимался и почему поселился в Балаклаве, какие у кого приятные и неприятные случились семейные истории.

Тихая Балаклава, уютная. И бухта тихая, уютная. Какие бы бешеные сине-зеленые валы ни бились в открытом море об острые ребра утесов, в бухте тихо и спокойно, – разве потемнеет вода, да зыбь избороздит всегда спокойную гладь воды. Венеция…

Нет извозчиков, нет экипажного грохота. Как и в Венеции, роль извозчиков исполняют лодочники. Они весь день толпятся на набережной у своих лодок, а если не окажется лодочника, вы можете командировать любого гречонка в ближайшую кофейню, – лодочник сейчас же явится и повезет вас за 10 коп. на другую сторону бухты, за 25 коп. в час отдаст лодку в ваше распоряжение, а за 40 коп. в час сам повезет вас в открытое море.

Но все, как в хороших домах… Есть и городское самоуправление, хотя и упрощенное, но самоуправление, есть две гостиницы, одна даже в три этажа, а перед гостиницами – «поплавки» – легкие постройки над бухтой, где люди завтракают и обедают, и проводят долгие вечера, когда играет музыка, и засиживаются иногда и после музыки… Есть купальня, есть хорошее ванное заведение, есть театрик, в котором устраиваются спектакли и литературно-музыкальные вечера непереводящимися в летнее время в Балаклаве артистами, литераторами и певцами.

Хорошо в Балаклаве… Утро. Тишина. Земля только что просыпается, а синяя бухта еще спит. И тени ложатся от горы на маленькие домики, на синюю бухту, на противоположную гору. А мы уже проснулись. На всех балконах самовары, белые платья и косоворотки. Прохлада веет с успевшей остыть за ночь горы, и широко и глубоко дышится сильным и нежным, бодрым и сладким утренним воздухом Балаклавы. Все мило и просто кругом. Все видно и слышно в Балаклаве. Я живу в верхней улице, и мне видно все, что делается внизу, подо мною, в других маленьких дачках, – как люди встают и одеваются, как моются и чешутся, и как целуются.

Должно быть, 10 часов утра. В соседней даче петербургская консерваторка начинает свою неизменную арию: «Кто б он был?» Я вижу на балконе белокурую девушку в беленьком платье, она опирается о перила балкона и взывает к озаренным горам, к подернутой белым туманом синей бухте:

– Кто б он был? Кто б он был?

А он уж там, на набережной, слушает и ждет. Глаза у него, как угли, а усы, как копья, и весь он тонкий и жилистый, и страшный в своей черной косоворотке с широким, темным ремнем. И встречает он беленькую, беспомощную, несопротивляющуюся Тамару и замогильным басом, с демонской тоской говорит:

– Я же вас ждал, ждал!.. Вы же казали учера…

Беленькая девушка собирается шагнуть в лодку. Черный демон подхватывает ее за талию и, как перышко, сажает на скамейку.

И они едут без руля и без ветрил из маленькой бухты в открытое море. В золотой туман разгорающегося дня.

Бухта оживляется. Набережная наполняется людьми. Разбираются лодки; по двое, по трое, целыми компаниями, с корзинками, рассаживаются балаклавские гости в лодках и отправляются в открытое море. Чудесная «Слава России» расправляет парус и с большой компанией едет в Георгиевский монастырь. А с противоположного берега отчаливает стройная беленькая яхта, и паруса трепещут, как расправляющиеся крылья, она делает крутой поворот, и бока ее черпают воду, а потом выпрямляется и с надувшимися парусами, как белый лебедь, словно не касаясь воды, плавно скользит по бухте к открытому морю.

Оно широкое и, должно быть, именно после узенькой, запертой горами бухточки, кажется огромным и необъятным. Слепит глаза необъятная даль, сияющая под солнцем, чуть зыблющаяся, переливающаяся красками.

А вдаль моря – горы, лиловые, сползающие к морю зелеными соснами, обрывающиеся в бездонную глубь розовыми утесами…

Лодки разбежались по морю, жмутся к горам. Далеко плывет гордый, белый лебедь в синем море, в сияющей дали горизонта маленькой точкой виднеется парусная лодочка. Я знаю, один из балаклавских любителей моря, каких и нет в других местах Крыма, уплыл ранним утром с бочонком пресной воды в широкое море и, быть может, пробирается в Ялту, в Феодосию, в Керчь…

Не рискующие ехать в даль лодки причаливают к пустынным берегам. Люди купаются и подолгу лежат на горячих камнях, – кожа их давно черная, – и снова бросаются в море, и снова лежат на камнях…

Вечером лодки возвращаются, – и к музыке, что играет на помосте над бухтой. Набережная полна народу. Кажется, все ушли из дома, старые и молодые. Ушли, как были дома, – дамы с непокрытыми головами, в домашних кофточках, в широких капотах, в которых ходят к родным, к близким знакомым, где можно быть без фасонов, где не осудят. И никто не осуждает, все по-домашнему, по-семейному, все мило и уютно.