Кажись, он уже опять ко мне направляется. Заметил, что я еще не одет.

Я на всякий случай быстро ущипнул себя за запястье. А вдруг сейчас прапор Синичкин расплывется и исчезнет, как и многие юношеские воспоминания? А я снова окажусь в своей убитой "хрущобе" на "Юго-Западной"?

Но Синичкин никуда не делся. Даже воздуха в легкие набрал, чтобы разразиться гневной тирадой в мой адрес.

Значит, все наяву. Это не сон. И не чья-то шутка. И не галлюцинации от большой дозы обезболивающего, которую мне вкололи в больничке. Да и ни в какую больничку я, кажись, и не катался вовсе на "скоряке".

Просто я каким-то образом из вечного майора превратился в юного суворовца. Каким был почти тридцать лет назад.

И мне, кажись, и впрямь грозит наряд. Самый что ни на есть нарядный. То есть натуральный. То ли на кухне заставят тонну картошки чистить, пока кровавые мозоли не натру, то ли "на тумбочку" вне очереди поставят. А может, и "увала" лишат.

"Увалы", мороженое, карусели в парке Горького... Теплая, улыбчивая девчоночка с косичками, с которой я когда-то познакомился в очереди за марками в ларек "Союзпечать"... Как давно все это было!

Но сейчас не время ностальгировать. Потом разберусь, что почем, и сколько вешать в граммах. А пока я решил не испытывать судьбу и просто делать то же, что и остальные.

Рядышком с кроватью на табуретке лежала форма — такая же, как и у остальных. Чуток отдающая нафталином и аккуратно сложенная. Будто всего пара дней, а не тридцать лет прошли с того дня, когда я получил ее у прапора.

Я вскочил и мигом начал одеваться.

И всего через пять минут я вместе с другими ребятами уже бегал в хорошо знакомом дворе, отжимался и делал давно забытые упражнения под зычные команды товарища прапорщика. Даже подтянулся на перекладине раз двенадцать. Слегонца. Будто нехотя.

Ну просто кайф! По-другому не скажешь. Ничего не болит. Поясница не ноет, как обычно она привыкла это делать по утрам. Я, конечно, не был стариком в той, прошлой жизни. Был просто зрелым, довольно спортивным мужиком. Зальчик раза два в неделю, бассейн... Как-никак в органах служил. Даже "Гонку героев" раза три пробежал.

Но, как ни крути, годы все же взяли свое. Реальный пробег, что называется, не скрутишь. В нулевых на стометровке я, конечно, уже не выдал бы такой результат, как в восемнадцать. И подтягивался только раз семь.

Но сейчас майор Рогозин, который так и не получил подполковничьи звездочки, остался в 2014 году. А я, суворовец Рогозин, просто наслаждался своей внезапно наступившей второй юностью. Не знаю, кто и зачем поместил меня сюда, в тело лопоухого первокурсника-кадета, но я был от души ему благодарен!

Однако мое замечательное настроение разделяли не все.

— Че ты такой довольный-то, Андрюха? — спросил меня Мишка Першин, стоящий рядом и нехотя выполняющий хриплые басовитые команды "луженой глотки". — Улыбка прямо от уха до уха. Во все тридцать два зуба. Будто тебе увольнительную уже на завтра выдали.

Мишка, в отличие от меня, выглядел понурым. Он уже схлопотал свой наряд — за долгие сборы. Так что с ближайшим "увалом" он точно пролетал. Слишком долго с утреца развязывал шнурки на ботинках. Кто-то, видимо, решил вспомнить старый прикол и пионерского лагеря и связал шнурки крепким морским узлом.

— А че киснуть-то? — искренне удивился я, послушно приседая под громкое: "Раз... два... три..." прапора Синичкина.

Мне это было совершенно не в тягость. Как же круто, когда ты снова молод!

— Как чего? — теперь моему однокашнику Бондареву пришел черед удивляться. — Теперь мы не скоро за забором окажемся... И пирогов маминых не скоро...

Тут он внезапно осекся, кинул на Мишку быстрый взгляд и виновато замолчал.

— Ну? — поторопил я Илюху. — Чего ты там про пироги-то говорил?

Только я упомянул про пироги, как в желудке предательски заурчало. Эх, навернуть бы сейчас чего-нибудь горяченького. Да чайком запить. С тремя большими такими ложками сахара! И бутер с большим таким куском масла и сыром!

Но паренек сделал вид, будто не расслышал.

— Не переживай, Михон! — подбодрил Илюха Мишку. — И по твоей улице проедет БТР с тушенкой!

Тот чуток повеселел и продолжил приседания. А я вспомнил, почему Бондарев так резко замолчал на полуслове, упомянув о маминых пирогах. Не хотел просто Мишку Першина ненароком задеть. Миха к нам в Суворовское из детдома пришел. Не знал он ни мамку, ни папку. И пирогов маминых, соответственно, никогда не трескал. Не свезло пацану.

— Зарядка окончена! Десять минут на то, чтобы привести себя в порядок! — скомандовал охрипшим голосом прапор. — А потом — строиться на завтрак! Живо!

Уже через минуту шумной толпой мы, бодрые и взмыленные суворовцы-первокурсники, ввалились в умывальник и наскоро начали "чистить перышки". Есть хотелось всем, поэтому сейчас, в отличие от раннего утра, никто не мешкал.

— Андрюх, мыло передай! — попросил меня Бондарев, еще не лысый пузатый подполковник, а тоже юный паренек. У него, кажись, даже голос ломаться не начал.

Так не привычно было его видеть таким. Да и других ребят тоже. Будто и не было этих тридцати лет.

— Держи! — протянул я приятелю мыльницу.

— Мерси боку, Андрюх! — продемонстрировал приятель знание французского.

Я улыбнулся, снова словив еще один ностальгический приступ.

Старая привычка постоянно вворачивать иностранные фразочки у Илюхи сохранилась на долгие годы. Даже во время последней встречи выпускников солидный "подпол" Бондарев приветствовал нас фразой: "Са ва, пацаны?". Полысевшие "пацаны" с офицерскими погонами сразу заулыбались. Помнили...

Илюха наскоро почистил перышки, утерся вафельным полотенцем и вернул мне мыльницу. А потом, внимательно поглядев на меня, констатировал:

— Смурной ты сегодня какой-то, Андрюха! Два дня первым после команды "Подъем!" вскакивал, а сегодня, что, подремать решил?

— Да так... с Першина решил пример взять ! — отшутился я и перевел тему: — Пошли на завтрак строиться! А то и впрямь влетит на орехи! И "увал" — как не бывал. На пару с тобой по наряду схлопочем. И будем с Михой в выходной в казарме куковать.

— Потопали! — согласился мой новый знакомый. Он явно не хотел разделить участь Мишки.

И мы, приведя себя в порядок, вместе с другими первокурсниками торопливо двинулись в коридор. Но перед этим я еще раз кинул взгляд в зеркало умывальника, чтобы с радостью увидеть свое давно забытое юное лицо.

Вылитый я. Только тридцать лет назад. Худой, чуть угловатый. Как, впрочем, и почти все, с кем мне придется жить в казарме. Одеты мы одинаково. Острижены — тоже. Пойди отличи, кто есть кто. Все — будто под копирку.

В день, когда я узнал, что зачислен на первый курс, я был абсолютно, просто невероятно счастлив. Орал и скакал до потолка, придя домой, чем, по правде говоря, здорово напугал маму. А потом сделал то, о чем она давно меня просила: взял мелочь в ящике стола, отправился в ближайшую парикмахерскую и состриг наконец "эти ужасные лохмы".

До этого я не стригся целых четыре месяца — очень уж хотел походить на "битлов". Даже стоически переносил придирки школьных учителей и замечания в дневнике.

Но тут уж ничего не попишешь. Назвался груздем — полезай в кузов. "Эти лохмы" мне ловко сбрил суровый дяденька-парикмахер. И тем же вечером, уже вернувшись из парикмахерской, я время от времени бросал взгляд в зеркало, чтобы увидеть свою непривычно "лысую" голову. Точно такую же, как и сейчас.

— К приему пищи приступить! — услышал я в столовой давным-давно забытую команду.

Услышал знакомый столовский запах. Знакомый шум отодвигаемых скамеек. А через минутку уже вовсю наслаждался давно забытым вкусом "той самой" еды.

— Что, малой? Уже оголодать успел? — раздался чей-то насмешливый голос.