И мизинец на правой руке сейчас — прямой и ровный. А я уже привык, что он у меня слегка кривоват. Поломал я его много лет назад в уличной драке. Защищал какую-то дамочку от ханурика, решившего поживиться ее мобилой. Успел. Только зажил перелом плохо. Вот и остался мой палец чуть согнутым.
А такая худая и вместе с тем жилистая рука у меня была только... да, точно! Лет в пятнадцать!
Я тогда, помню, расти начал, с космической скоростью. Плечи стали шире. Голос начал потихоньку ломаться. Пальцы резко удлинились. И размер ноги скакнул — с сорок второго до сорок четвертого. Да и сам я сильно вытянулся. Остался худым, но всего за год вымахал до метра восьмидесяти трех сантиметров. И подбородок начала колоть неровно пробивающаяся щетина.
Пубертат-с. В самом, что называется, расцвете.
Мама тогда только успевала мне одежду доставать... Из того, что было, я вырастал моментально. А новую одежку так просто не купишь. С деньгами у нас туго было. Вот она обрадовалась-то, когда я поступил в Суворовское и перешел на казенный "прикид"!
Потолок, который я увидел, разлепив глаза минуту назад, мне был хорошо знаком. Точно такой же потолок я видел каждое утро на протяжении трех лет, когда просыпался, будучи суворовцем. Почти три десятка лет назад.
Может, я просто сплю? И не было вовсе никакого вызова к полковнику на ковер, похода в кино с прелестной следачкой, страстных поцелуев с ней на последней ряду и разборок с ублюдками у подъезда темным вечером?
Скорее всего, так и есть. Небось опять, как всегда, придя вечером из отдела домой, я засел в сотый раз пересматривать несколько старых серий "Убойной силы". А потом закемарил в итоге прямо перед орущим телевизором.
Поэтому и не болит у меня ничего. Мне просто все привиделось.
Родное Московское Суворовское Училище мне давно не снилось. Разве что в первые годы после выпуска. Когда я уже курсантом стал и поменял одну форму и — соответственно — одну казарму на другую. Бывает, проснешься посередь ночи, кинешь привычный взгляд на соседнюю кровать, а там вместо моих лучших друзей — суворовцев Михи Першина и Илюшки Бондарева — сопят новые приятели — курсанты Смирницкий и Латышев.
Потом все завертелось, закрутилось. Лекции в институте, наряды, экзамены... Позже — выпуск, погоны лейтенанта, служба... Не до ностальгии было. Приучился я спать без снов. И в реальной жизни кошмаров хватало. Поэтому я просто отрубался, едва коснувшись головой подушки. И со старой компанией из училища мы встречались нечасто. Сначала — каждый год, а потом — все реже и реже.
Пару лет назад вот собирались — прямо в училище. Навестили бывших преподавателей. Мало их осталось с тех лет. Померялись погонами, вспомнили давние суворовские будни: давно забытые кликухи, наряды, ссоры из-за девчонок, робкие поцелуи с ними у забора училища...
Хотели разыскать даже свои "наскальные рисунки" на партах, которые оставляли по разным поводам. Да куда там! Всю мебель уже давным-давно поменяли. Старые парты канули в лету. Вместе с нашей суворовской юностью.
А сейчас с какого перепугу мне это все вдруг снова привиделось? Почему я вижу себя пятнадцатилетним?
— Подъем, суворовец! — окрикнули снова.
И кто-то, не церемонясь, сильно пошатал спинку моей кровати. Кровать жалобно заскрипела.
— Подъем! — рявкнул тот же голос.
Нет. Точно ко мне. И не похоже, что это врач.
Я от неожиданности подпрыгнул, резко сел на кровати и огляделся.
Кажется, это вовсе не сон.
Обстановка вокруг меня точно не походила на реанимационную палату. Никаких тебе смирных болящих. Никаких датчиков. Никаких усталых врачей.
Кровати были. Это да. Стояли ровно, будто их выстроили по линеечке. Только вот люди на них отнюдь не лежали себе спокойненько, прикрытые простынкой. И приборчики никакие не пищали. Не было их вовсе. Только кровати да тумбочки с табуретками. Все с инвентарными номерами. И пара картин на стене. Все.
Несколько десятков тощих, лопоухих и заспанных пацанов лет пятнадцати суетливо сновали туда-сюда. Кто-то прыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину. Кто-то, уже одевшись, пулей куда-то выбегал. А в проходе, тяжело ступая, сноровисто шагал туда-сюда лысоватый мужичок с погонами прапора, время от времени окрикивая зазевавшихся мальчишек.
— "Подъем!" была команда! Подъем! — орал прапор что есть силы, торопя отчаянно зевающих суворовцев. У меня даже ухо почти заложило от его крика. — Кто еще не выспался? Кому восьми часов сна мало? Вы не у бабушки на даче! Детство закончилось!
Суворовцы, боязливо глядя на сурового вояку, безропотно подчинялись. Но одевались пока неловко. Не пришла, видать, еще сноровка одеваться, пока спичка горит.
— Першин! Хорош зевать! — рявкал прапор на невысокого парнишку с короткими рыжими волосами. — Челюсть вывихнете! И комиссуют из училища по здоровью!
— Бондарев! — перекинулся он на другого, повыше, белобрысого. — Живей давай, живей! Бегом на построение!
Неужто она? Казарма? Моя родная казарма?
Она самая. Ошибиться невозможно. А мужичок с проплешиной и луженой глоткой — наш прапор Синичкин. "Синичка", как мы его звали. А эти двое — да, точно! Миха Першин и Илюха Бондарев. Те самые мои лучшие друзья. Закадычные приятели. Не лысые и пополневшие, какими я их видел на встрече выпускников. А совсем еще юные парни.
Давным-давно я, обычный московский школьник Андрей Рогозин, исполнил свою мечту — стал суворовцем. И уже совсем скоро получил свою суворовскую форму у хмурого прапора Синичкина.
Помню, я долго стоял тогда в о очереди за формой с другими растерянными пацанами, все еще не верящими своему счастью. Каждый из нас получал брюки, китель, шинель, шапку и прочее обмундирование. А потом подходил к "Синичке" и долго-долго стоял под его оценивающим взглядом.
Тот, прищурив и без того крохотные глазки, внимательно осматривал каждого желторотика. Точно на личном досмотре. То нагнуться заставит, то присесть, то повернуться. Умора! Я, пока мерял форму, чуть не спарился. Да и другие пацаны тоже. Шутка ли? В плюс двадцать пять в помещении шинель на себя напялить.
— Жмет? — то и дело спрашивал "Синичка" очередного суворовца-первокурсника. — Давит? Не? А ну-ка присядьте еще раз, суворовец!
Суворовцы, удивленные обращением на "Вы", послушно приседали, поднимали руки... Разве что вприсядку не плясали под придирчивым взглядом прапора.
Впрочем, насчет "жмет" или "давит" у "Синички" было свое представление.
— Вы не с мамой в магазине, суворовец! — резко обрубил он Димку Зубова, попытавшегося с ним поспорить. — Здесь я определяю, правильно ли Вам подобрали обмундирование.
Мне повезло почти сразу. Со второго раза форма, пахнущая нафталином, села, как влитая. "Синичка" остался доволен.
А потом... а потом было общее построение. Помню, как сейчас. Начальник училища зачитал приказ о зачислении суворовцев. Рассказал нам, кто командир взвода, кто командир роты, кто вице-сержант. А еще, конечно, поведал о славных традициях Московского Суворовского...
А потом мы строем двинулись по стадиону училища... Старались, тянули носок, держали плечо... Неумело и по-своему трогательно. Серьезные ребята.
Вице-сержантом у нас стал Егор Папин. Мы его сразу "Батей" и прозвали.
А еще через день меня поставили в наряд — дневальным на "тумбочку". Помню, как я гордился, впервые в жизни произнеся сиплым от волнения голосом команду: "Дежурный по роте, на выход!".
Наряд закончился еще одним нарядом — только уже вне очереди. Я просто-напросто задремал, присев на подоконник. Сказались усталость и волнение предыдущих дней.
Кажется, я и теперь могу "подарок схлопотать". Терпение у прапора Синичкина уже на пределе. Морда вся красная от натуги. Да и лысина вспотела.
Оно и понятно — нужны железные нервы, чтобы управляться с целым взводом пубертатных прыщавых пацанов, которые всего пару дней назад простились с развеселой гражданской жизнью.
