Но этих возбуждённых людей, располагавшихся ниже него, нельзя было впечатлить самопожертвованием или героизмом. Они привыкли подчиняться только железной воле. Они не уважали ничего, кроме права сильного. У них не было морального кодекса, они не руководствовались никакими принципами, кроме желания получить всё, что можно.

Они бросились вверх по величественным, пологим ступеням, образовывавшим мраморный каскад под дверями дворца. Он догадывался о силе их цепких рук, слышал хриплый рев их ненависти и желания разрушений, видел их бегающие, налитые кровью глаза.

Ярость нарастала, пока, казалось, от неё не задрожали сами стены дворца. Она чумным поветрием передавалась от двора к двору, бурлила и вскипала, распространяясь по городу.

Звуки и вид этого вавилонского столпотворения почти лишили старика Цюлериха решимости. Но он замер в дверях, призывая их быть такими же мужественными и здравомыслящими, как он сам. Они остановились в нерешительности, обступив его полукругом, охваченные яростью, словно звери, съёжившиеся от взмаха хлыста. Он мог бы поговорить с ними, мог привести их в чувство и объяснить бессмысленность их безумия, но за дворцовыми стенами нарастал шум, хоть на дворцовых ступенях и воцарилась тишина.

В новых завываниях толпы слышалась нарастающая пульсация необузданной страсти, леденящий трепет иррационального желания, ужасающий всплеск непреодолимой силы.

Цюлерих когда-то раньше слышал подобные призывы к восстанию. Тогда его охватил ужас при мысли о том, что может натворить спящий гигант бунта, если проснется. И вот теперь он проснулся!

Ритм нарастал, удар за ударом, биение за биением, волна за волной. Он повернулся и побежал. Кто мог бы урезонить это безумие? Ужас овладел Землёй!

Он стремглав помчался по дворцовому холлу, останавливаясь только для того, чтобы закрывать и запирать большие дубовые двери. Он добрался до мраморной лестницы и взлетел по ней длинными, стремительными прыжками. Он миновал шеренги застывших телекопов, стоявших вдоль стен в напряженном механическом ожидании. Он пробежал мимо застывших, парализованных Правителей, стоявших, сидевших или лежавших, уставившись неподвижными глазами прямо перед собой. Эти глаза вызывали у него отвращение, так как в них горела жизнь. Он знал, какой страх охватил этих некогда бесстрашных деспотов, беспомощных перед надвигающейся на них толпой, ревущей от дикой ярости.

Но у него не было времени на жалость. Двери дворца разлетались в щепки, мебель ломалась и валилась на пол, люди дрались друг с другом, разъяренно топоча по плитам пола, и их шаги эхом разносились по залам!

— Глупцы! Глупцы! — вскричал Цюлерих, вновь бросаясь бежать. — Глупцы! — повторял он, достигнув следующего этажа. — Вы разрушаете собственную защиту. Почему вам всегда надо разрушать то, чего не понимаете!

Но его слова были так же бесполезны, как и вереница высоких телекопов, с бесконечным терпением стоявших у стен дворца. Людские толпы были так же неспособны контролировать себя, как он — контролировать телекопов. Там стояли железные солдаты, умеющие лишь повиноваться. Они были идеальными солдатами, безынициативным и бесстрашным, ожидающим только подходящей команды, но он не знал её.

Толпы людей хлынули в залы, как средневековые крестьяне, штурмующие замок. Огнестрельного оружия не было. Люди орудовали палками, стульями — любым оружием, какое только могли найти.

Цюлерих бежал быстро и энергично. Бледно-зеленые капли вернули ему резвость ранней юности. Но спасения не было. Люди уже поднимались по лестнице и высыпались из лифтов наверху. Он был в ловушке. Миновать их не было никакой возможности. Хриплые вопли, призывающие к его уничтожению, перекрывали непрекращающийся вой. Он обогнул второй этаж и поднялся по следующему лестничному пролету.

На третьем этаже тоже толпились люди. Он свернул по коридору в конец здания. Большую часть наружных стен занимали большие окна. Сквозь них Цюлерих увидел вспышку страшного теплового луча. Он проносился над городом то тут, то там, словно луч огромного прожектора. Его яркость была такой, что он прорезал дневной свет, как электрический фонарик прорезает ночь. Он пронесся по городу, нащупал дворец и запустил широкий поток раскаленного света через окна и коридор. Тут же вспыхнул огонь, и мебель запылала, как бумага, брошенная в электрическую печь. Он не был вздымающемся, ревущем пламенем, от которого тянутся зловещие клубы дыма. Это был тихий, сильный жар, ослепивший его и с внезапностью взрыва сжегший беснующихся людей дотла. Ужасное зрелище — этот пылающий луч, пожирающий все способное гореть и оставляющий после себя лишь пепел. Белые мраморные стены потрескались, и от них повеяло жаром. Огонь разъедал деревянные панели, как кислота, распространяющаяся по всему дому.

Внизу, на нижних этажах дворца, раздались крики и стоны, когда луч принялся сновать сверху донизу по всему большому дворцу. Пораженный и почти сдавшийся, Цюлерих бросился в ближайшее хранилище. Он знал, что произошло. Солнечные прожекторы на муниципальных башнях были направлены на дворец. Находившаяся внутри толпа подверглась нападению людей с иными политическими убеждениями.

Цюлерих, тяжело дыша, лежал в открытом хранилище. Он в изнеможении рухнул на пол, обожженный отражённым от стены лучом. Клинок света закружил, как луч древнего прожектора, и учёный увидел, как он ударил вниз, во двор. Послышались крики и поднялась паника. Разрушение продолжилось, прерываемое только криками, вскоре растворившимися в всеобщем хаосе. Клинок с неистовой силой взмывал над толпой снова и снова, и люди обращались в пепел, покрывая им только что сожженных.

Несмотря на то, что за стенами хранилища был яркий день, помещение казалось сумрачным и затянутым дымкой, какой кажется комната, если долго смотреть на солнце. Цюлерих встал и, спотыкаясь, вышел за дверь, полный решимости покинуть дворец и сбежать в какую-нибудь далекую страну. Там он, возможно, сможет собрать вокруг себя небольшую группу людей, чтобы организовать правительство, основанное на здравомыслии и сдержанности.

Он споткнулся обо что-то рядом с дверью внутри хранилища. Ослепительный луч солнечного огня снова скользнул по стенам дворца и позволил ему мельком увидеть, что там находится.

Это был человек с вандейковской бородой. Один из Правителей был еще жив!

Цюлерих наклонился и потряс его, крича:

— Очнитесь! Очнитесь! Дворец в огне!

Он забыл, что этот человек не мог двигаться. Ведь он был одним из тиранов, пытавшихся выведать у него секрет вечной жизни. Но когда мужчина остался неподвижен, глядя на него снизу вверх отражающими пламя глазами, при этом его тело оставалось застывшим, словно замороженным, он вспомнил, что бородач выпил его бледно-зеленые капли, и еще он вспомнил, что тот должен знать код управления телекопами. Ему не хватало лишь нескольких капель щелочи для восстановления речи и движения. Если бы он только смог спуститься в подвал, где у него хранились флаконы со щелочью, он смог бы оживить этого человека и возродить порядок из хаоса. Неуязвимая полиция, недавно вселявшая страх в сердца людей, снова смогла бы заняться своей работой.

Он подхватил бородача на руки и выбежал в коридор. Спеша на нижние этажи, он успел заметить, что телекопы находились в рабочем состоянии, несмотря на ужасающий жар, обрушившийся на них. Очевидно, что они были сконструированы так, чтобы выдерживать экстремальные температуры, а также любые другие виды воздействия. Но в данный момент флаконы со щелочью интересовали Цюлериха больше. Они были далеко внизу, и он слышал, что люди уже возвращаются во дворец, распевая свою ужасную песню восстания.

Ослепительный свет дьявольского теплового луча снова вернулся. Цюлерих добрался до лестницы и, спотыкаясь, спустился по ней, тяжело упав на площадку, где из потрескавшегося и вспенившегося от жара мраморного основания фонтана вырывались струи воды и пара. Ослепительный свет быстро усиливался. Тепловой луч метнулся к нему, как древний пулемёт, выискивающий укрытия. Он извернулся и выбрался из-под беспомощного человека, лежавшего на нём. Цюлерих поднялся на ноги, одна нога у него подгибалась и болела, и заковылял прочь, но его добрые старые глаза поймали пристальный взгляд не имевшего возможности пошевелиться человека. Он подумал о том времени, когда он тоже был беспомощен и ждал, когда придут люди и похоронят его. Его большое сердце не позволило ему бросить беспомощного человека на произвол судьбы. Он наклонился и поставил окоченевшее тело на ноги, удерживая его в равновесии, пытаясь заставить травмированную ногу повиноваться его воле.