Ключ наконец щелкнул, дверь распахнулась.

– Можно я не стану заходить? – поежилась Левашова.

– Всё в порядке. Так даже лучше. Ваши эманации не будут заслонять самое существенное, – успокоил Гройс.

Узкое окно, двойные рамы. Он открыл створку и убедился, что забраться по стене может только геккон.

Значит, ты взял из хозяйского сейфа пистолет, вернулся сюда, сел за откидной столик размером с крышку унитаза, написал записку. Лег на кровать и застрелился.

Почему у тебя, Петр Алексеевич, все места проживания напоминают купе поезда? И кровать такой же ширины, и столик оттуда. Куда ты ехал всю жизнь и почему ты забрался в эту конуру вместо того чтобы расположиться по-человечески?

Гройс покрутился в центре, воздев руки к потолку, на тот случай, если здесь все-таки установлены камеры. Пошумел тибетской чашей. Встал на колени, пораскачивался влево-вправо. Из чистого хулиганства изобразил земной поклон, в чем сразу раскаялся. Во-первых, мешало накладное брюхо. Во-вторых, он чуть не оторвал бороду, прижав ее ладонью к полу.

«Хорош энергопрактик! Потерял растительность на фронтах боев с нечистым духом».

Когда истекли пятнадцать минут, Гройс вышел из комнаты покойного мажордома. Лицо его было строго и замкнуто. Он молча дал знак Левашовой следовать за ним и вернулся на первый этаж.

– Положение дел таково, – веско сказал он с интонацией хирурга, извещающего, что операция не терпит отлагательств. – Много выбросов. Протуберанцы искаженной духовной энергии. Вы правильно сделали, что не стали заходить внутрь. К сожалению, они, подобно тяжелым металлам, накапливаются в пространстве. Не просто так самоубийц не хоронят в церковной ограде. Люди в древности понимали побольше нашего… Видите ли, мы взаимодействуем друг с другом в первую очередь энергетически. Если есть проблемы, сразу замедляются кровоток и лимфа. Я советую вам и вашему мужу проверить кровь у своего терапевта. Анализы не будут безупречными. Отсюда один шаг до инсультов. Батарейка нашего жизненного ресурса может разрядиться в ноль.

Левашова отчаянно закивала. Лицо у нее было такое, что Гройс на мгновение устыдился своего жестокого розыгрыша.

– Вы можете это снять? – спросила она.

– Ваш батлер был человеком чрезвычайно мощным в смысле энергетики, и после его суицида… Ну, представьте, что трактор пропахал полосу в поле. Я способен засеять ее, чтобы проросла трава. Но это долго, и все равно останется след в земле. Вам же необходимо уничтожить всю негативную энергию. – Он сделал вид, что задумался, потирая усы. – Самое целесообразное в вашем положении – прибегнуть к помощи магнита.

– Что это значит?

– Магнит, – принялся объяснять Гройс, – это человек, который по какой-то причине генерирует очень слабое поле. Вы, например, не смогли бы быть магнитом. Я вашу энергию ощущал даже из-за закрытой двери. Сильная, белая, ровная… А есть люди, у которых энергия – как волокна переваренной моркови. Короткие, вялые. Такая личность может сработать энергетическим капканом. Она очень легко притягивает чужую негативную энергию и аккумулирует в себе. Как сосуд, в который засасывает джинна, понимаете? В вашем доме поселился злой джинн. Кто знает, на какие разрушения он способен! Я не рискну дать прогноз, а я, поверьте, занимаюсь своим делом не первый год.

– Я всё поняла… А такого человека можно как-то нанять? Я просто никогда о них не слышала…

Гройс усмехнулся:

– Ну, эти люди не афишируют свои услуги. И даже, будем откровенны, их обычно используют втемную. Дайте пораскинуть мозгами…

Он выдержал долгую паузу, предоставляя ей возможность обдумать идею и отмести ее как безжалостную, сказать, что нужен другой способ, нельзя же на живого человека, как на червя, ловить дрянную энергию покойников… Но Левашова ждала, и на лице ее была написана только надежда.

– У меня есть одна знакомая, – уронил Гройс. – Молодая девушка. Они как раз частенько слабенькие в смысле собственной шакти… Между прочим, по профессии – горничная. Не уверен, уместно ли предложить вам взять ее на работу…

– Потрясающая идея! – с чувством воскликнула Левашова и схватила Гройса за обе руки. – Спасибо, спасибо! Мне говорили, что вы кудесник. Как мне вас отблагодарить?

– Об этом говорить рано. Сначала мы должны убедиться, что наш… э-э-э… сосуд совершает ту неосознанную работу, для которой мы его предназначили. Это очень тонкая материя. – Гройс пошевелил в воздухе пальцами. – Я полагаю, через неделю, максимум две мы увидим результаты.

– Ирине Мукосеевой не помешает помощь, – неожиданно трезво заметила Левашова. – Это наша старшая горничная. Вторая совсем расклеилась после гибели Петруши. Это понятно. Мы все потрясены и переживаем горе, каждый по-своему. Петруша был частью нашей дружной семьи.

Гройс попросил не провожать его. Он вышел в пустынный холл и остановился перед зеркалом. Сверху доносились шаги, голоса, из кухни в другом крыле долетали ароматы стряпни и стук ножа, но все эти запахи и звуки на мгновение показались ему эфемерными. Словно реален был только этот внушительный особняк, имитация барской усадьбы, а от людей в нем осталось лишь эхо некогда живших.

Невидимый Селиванов, серьезный, до смешного напыщенный, возник на верхних ступеньках лестницы и осуждающе покачал головой. «Что ты творишь, Миша…»

«Прости меня, Петя. Но раз уж ты сделал такую глупость и помер, грех этим не воспользоваться».

– Здравствуйте, – сказали за спиной.

Гройс вздрогнул и обернулся.

Девушка лет двадцати с небольшим без улыбки смотрела на него. Распущенные волосы до плеч, светлые, как у матери. А глаза карие, в отца. Гройс провел немало времени, изучая фотографии Левашова. Невысокая, в теннисном платье, в котором, конечно, никто не станет играть в теннис. До Гройса доносился запах ее духов: свежих, с нотой растертых в пальцах листьев. Для пионерского галстука она была слишком взрослой, а для весла – чересчур изящной, но ее определенно хотелось разместить где-нибудь в картинах Дейнеки. Например, в «Раздолье».

– Вы, должно быть, Лида, – сказал Гройс.

Даже имя ее отсылало к тому времени, не нынешнему.

– А вы – Ефим Борисович?

Она простым и естественным жестом протянула руку. Перед его именем Лида сделала едва уловимую паузу: вспоминала, как он представился ее семье.

Гройс бережно подержал в руках маленькую теплую ладонь.

– Спасибо, что посоветовали меня Анастасии Геннадьевне. – Он понизил голос. – Я понимаю, как неловко вам было говорить матери неправду.

– Надеюсь, от моего вранья будет хоть какая-то польза. Терпеть не могу врать без смысла и результата. Вы что-нибудь узнали о Марианне?

– Только то, что она была очень общительна. Здесь поживет одна моя знакомая. Может быть, ей удастся что-то выяснить у горничных. Со мной они откровенничать не станут.

– Это хорошо, – кивнула Лида. – Надо ведь делать хоть что-то, правда? Если Мите от этого будет легче… Где ее поселят, вашу знакомую, мама уже сказала?

– Не знаю.

– Наверное, в Синем доме, – задумчиво сказала девушка.

Гройс подошел к окну. Среди деревьев виднелась одноэтажная постройка зеленого цвета.

– Вы имеете в виду вон то здание?

Она негромко засмеялась:

– Да, это оно. В детстве мне ужасно хотелось, чтобы оно было синим, и я стала называть его «Синий домик». Ни у кого не получалось меня переубедить, я стояла на своем: синий – и всё. Отец подозревал у меня дальтонизм. Таскал по врачам, пока не убедился, что всё в порядке. Но с тех пор он для всех остался синим. Сейчас это дом для персонала, а раньше там держали собак… Когда мама пыталась разводить борзых.

Он задал ей вопрос, который не стал задавать Левашовой:

– Вы знаете, почему Петр Алексеевич покончил с собой?

– Нет, что вы! Он был очень закрытым. Человек в футляре. Никого из нас не подпускал близко.

– Даже вас? – с улыбкой спросил Гройс.

– Особенно меня! Вы не представляете, как он переживал из-за наших отношений с Митей!