– Прошу! – Гройс поднес розу Айнур.

– Очень красиво! – с чувством сказала она. – Но как?..

– Э, нет-нет-нет! Тайну фокуса раскрывать нельзя. Между прочим, я и этот цветок тебе не отдам. Для тебя – другой.

Слетел вниз синий платок, и под ним оказалась живая роза: на коротком стебле, но с пышным алым бутоном.

– Спасибо!

Айнур пошла к шкафу, где стояли разнокалиберные вазы. Участливый голос Гройса догнал ее на полпути:

– Что случилось, дорогая?

Есть такие рыбки, прозрачные, у которых и позвоночник видно, и каждую косточку… Айнур рядом с Гройсом ощущала себя именно такой рыбкой.

– Ну вот с чего вы взяли… – традиционно начала она, сердясь и на себя, и на него.

– Я же не слепой, – так же традиционно ответил Михаил Степанович.

– Мужчина в трамвае руки распускал. Ничего особенного. Я справилась.

Гройс выжидательно молчал, и пришлось всё рассказать.

– Совершенно необходима расшифровка, – сказал Гройс, когда Айнур закончила.

– Один шнурок розовый, – начала объяснять она. – Это означает, что кто-то этот шнурок раскрасил, а он не успел поменять, потому что опаздывал на работу. Розовый фломастер, ребенок разрисовывает папе шнурки – скорее всего, это девочка. Маленькая, дошкольница. Школьница уже понимает, что вещи нельзя портить. Значит, года четыре.

– Убедительно, – согласился Гройс.

– Потом я посмотрела на его руки и поняла, что точно девочка. У него рукава закатаны и на сгибе локтя наклеен цветочек. Такие наклейки сейчас в каждом ларьке продаются. У них середина белая, а лепестки разноцветные. Раз он не снял наклейку, значит, дочку обожает. В середине цветка была накарябана буква М. Детским почерком выведено. Что может написать совсем маленькая девочка? Первую букву своего имени. Мужчина такого типа не станет называть дочь Миленой, Мирославой или Мартой. Четыре года назад самыми популярными именами были Настя, Даша, Елизавета и Мария. Он мог выбрать и Марину, но я предположила, что Маша – вероятнее. Так и оказалось.

Гройс издал невнятное восклицание.

– Хорошо, а про бабушку?

– Что про бабушку?

– Которая не станет отводить внучку в школу!

– А-а… Он же гад тошнотный. Кто его будет терпеть, кроме собственной жены?

Старик рассмеялся:

– Как раз такую мерзость их родные мамаши, как правило, обожают! Ты попала в точку случайно.

– Но попала же, – возразила Айнур. – С какой комнаты начать, Михаил Степанович?

– На твое усмотрение. – И добавил ей вслед: – Крепко ты его напугала, молодец. Единственную болевую точку нашла и ткнула со всей силы. Чрезвычайно эффективно! Но каков тип: нежный любящий отец – а в остальном скот скотом. Удивительное создание человек. И противное.

Айнур начала с ванной. Ей нужно было успокоиться, а здесь в шкафу на полках были выстроены увесистые бутыли с длинными клювами и распылителями, лежали стопки ее специальных тряпочек и мочалок, каждая для своего типа покрытия: всё выстроено по системе, всё понятно, удобно; упорядоченно.

Когда она добралась до гостиной, Гройс свернул газету и отложил в сторону.

– В очередной раз предлагаю: оставайся здесь. И не закатывай, пожалуйста, глаза. Я всё вижу! У тебя есть своя комната, мне твоя компания только в радость. Помимо прочего, позволь заметить, что ты сэкономишь на съеме. Широко жить, безусловно, не запретишь, но не думаю, что эти деньги будут тебе лишними.

– Не могу я, Михаил Степанович, – умоляюще сказала Айнур.

У Гройса в комнатах – картины, вазы, цветы, статуэтки, пластинки, книги. Поют тоненькими голосами, и даже красиво поют, но выносить этот хор ежедневно круглые сутки… В ее съемном скворечнике белые стены, койка под синим пледом, стул и узкий, как лодка, шкаф. Даже стола нет, завтракает Айнур у подоконника с видом на пустырь. Пустая комната без единого воспоминания. А у Гройса вся квартира – это память, и память живая, говорящая.

– Драматизма в голосе не нужно, я на свой счет твой отказ не принимаю. Знаешь, есть у меня один знакомый. Он живет в комнате, чрезвычайно похожей на твою. Досталась после развода, в ходе которого жена отобрала у него квартиру, в порядке компенсации оставив ему восьмилетнего сына. Занятный человечек, м-да… Совершенный аскет. Бывший экономист, который решил, что зарабатывает недостаточно для содержания сына, и стал, вообрази, дворецким. Каков финт! Из экономистов – в мажордомы!

– В Англии?

– На Рублевке, – сказал Гройс. – Поверь, это намного выгоднее. Не говоря уже о том, что рублевские дворецкие гораздо более английские, чем сами англичане.

Айнур ничего не поняла, но на всякий случай кивнула.

Слева масло, справа сметана. В молочных рядах всегда толпился народ и пахло сыровато-сладким. Никита Маевский выстоял очередь к «своей» продавщице, купил творог и сверился со списком. Чай, фрукты, пахлава, гранатовый сок, специи, овощи, зелень…

Оставалась только треска.

Рыбы лежали на льду, как кошки на подоконнике. На Маевского одуряюще пахнуло копченой скумбрией. Золотая, промасленная… Эх, жаль, старику копченое нельзя. Раскинулась, зараза, вызывающе!

Оглядываясь на скумбрию, как на красну девицу, он остановился возле прилавка. Вместо знакомого продавца топтался хмурый бородатый парень.

– Черной трески, пожалуйста, два кило, – попросил Маевский. – А где Амиран?

– Уехал, – равнодушно сказал продавец.

Быстро и небрежно, не глядя на покупателя, он взвесил рыбу, получил несусветные, по меркам Никиты, деньги и нырнул под прилавок. Маевский неспешно двинулся к выходу. Тащить всё это рыбно-творожно-овощное богатство было нелегко. Пакеты еще по ногам бьют, черти. И что-то пихается в коленку острым углом – надо думать, чай. Старикан пакетированный не признает, покупает всегда один и тот же, в больших коробках. Чашки у него под этот чай особые: хрустальные, невысокие, с тонкой талией.

Нет чтоб как русский человек пить из блюдечка, шумно прихлебывая.

На русском человеке Маевский ухмыльнулся.

Рядом шествовала пожилая супружеская пара налегке, за ними помощник продавца нес купленные продукты. Но Никита не мог представить, что за ним, как за белым сахибом, кто-нибудь потащит его груз. Он вывалился из здания, добрел до парковки, вытащил ключ. Мягко, будто зевая, распахнулся багажник.

Он аккуратно расставил покупки, хотел сесть за руль – и вдруг остановился. Порылся в пакетах, развязал один из них, рассмотрел рыбу и задумчиво проговорил:

– Ага. Вот оно что.

После чего вытащил пакет и, не торопясь, вернулся с ним в рыбный ряд.

При виде Маевского продавец не выразил никакой радости. Никита вывалил на лед перед ним свою рыбу.

– Черная треска, – размеренно начал он тоном учителя, объясняющего двоечникам тему, – это и не черная, и не треска. Но тебе об этом хорошо известно и без меня, верно? Ты мне продал обычную треску. Денег взял в пять раз больше.

Продавец развел руками:

– Извини, брат. Сейчас всё поменяем.

– Кальмар тебе брат, – флегматично ответил Никита. – Зови старшого.

– Кого? – рассмеялся тот. – Я здесь старший. Неделю торгую, с утра до вечера, один я здесь.

Секунд десять Маевский внимательно изучал его. А затем широко осклабился:

– Врун – он во всем врун.

– Зачем ругаешься, слушай? Ошибся, бывает. Сейчас все сделаем хорошо.

– Позови старшего, – повторил Никита.

Что-то в выражении его лица подсказало продавцу, что этот настырный парень не отступится. Он пожал плечами и ушел.

Маевский принялся разглядывать рыбу. Вскоре продавец вернулся, ведя за собой веселого черноглазого увальня лет сорока.

– Дорогой, уже знаю, ошибка вышла! – закричал тот издалека, широко распахивая Маевскому объятия, словно собираясь притянуть его к себе через прилавок. – Извини! Всё сделаем, скидка будет, лучший товар будет, извини! Бывает, мальчик рыбу перепутал, название одинаковое, спутать легко!

– Цену тоже спутать легко, – согласился Маевский. – Тысяча – и пять тысяч. Похожи? Похожи!